три четверти фактом, принятым  как таковой. Не будем говорить так, мол, было
в очень давние времена. Люсьен Февр  великолепно показал это для Ренессанса:
в  эпохи,  достаточно близкие  к  нам, только так  мыслили  и действовали, и
поэтому  шедевры  тех  времен все  еще  остаются  для нас живыми.  Не  будем
говорить:  да, конечно, таким было отношение легковерной толпы, чья огромная
масса,  в  которой, увы, немало полуученых, вплоть до  наших дней  постоянно
грозит увлечь  наши  хрупкие  цивилизации в страшные бездны  невежества  или
безумия. Самые стойкие умы не были тогда свободны, не могли быть свободны от
общих  предрассудков.  Если рассказывали,  что  выпал кровавый дождь,  стало
быть, кровавые  дожди  бывают.  Если Монтень  читал  у  любезных ему древний
авторов всякие небылицы  о странах, жители которых рождаются бе безголовыми,
или о сказочной силе маленькой рыбки прилипалы, он, не помор //74// щившись,
вписывал  это  в  аргументы  своей  диалектики. При  всем  его  остроумии  в
разоблачении механики какого-нибудь ложного слуха, готовые  идеи встречали в
нем  гораздо  больше  недоверия,  чем  так  называемые засвидетельствованные
факты.
     Да, тогда, по раблезианскому мифу, царил старик Наслышка. Как над миром
природы, так и  над миром людей.  И даже над миром природы, быть  может, еще
больше, чем над миром людей.  Ибо, исходя из более непосредственного  опыта,
люди скорее готовы  были усомниться в каком-либо событии человеческой жизни,
чем в  метеоре или мнимом происшествии в  природе. Но  как быть,  если  ваша
философия не допускает чуда? Или если ваша религия не допускает чудес других
религий? Тогда вам надо поднатужиться, чтобы для  этих поразительных явлений
найти, так  сказать, познаваемые причины, которые  --  будь то козни дьявола
или таинственные приливы,-- как-то укладывались в системе идей или  образов,
совершенно  чуждых тому,  что  мы бы  теперь назвали научным  мышлением.  Но
отрицать  само  явление  --  такая  смелость  даже  в  голову  не приходила.
Помпонацци,  корифей  падуанской  школы, столь  чуждой сверхъестественному в
христианстве, не верил в то, что короли, даже помазанные миром из  священной
ампулы,  могут--  ибо они  короли--  исцелять  больных своим прикосновением.
Однако  самих исцелений он не отрицал,  только приписывал их физиологической
особенности,  которую считал наследственной:  благодать священного помазания
сводилась у него к лечебным свойствам слюны у лиц данной династии.
     Если картина  мира, какой она предстает перед нами сегодня,  очищена от
множества мнимых  чудес, подтвержденных,  казалось  бы,  рядом поколений, то
этим мы, конечно, обязаны  прежде всего постепенно вырабатывавшемуся понятию
о естественном  ходе вещей, управляемом незыблемыми  законами. Но  само  это
понятие  могло   укрепиться  так   прочно,   а  наблюдения,  ему  как  будто
противоречившие, могли быть  отвергнуты  лишь благодаря кропотливой  работе,
где объектом эксперимента был человек в  качестве  свидетеля.  Отныне  мы  б
состоянии  и обнаружить,  и объяснить  изъяны в свидетельстве- Мы  завоевали
право не всегда  ему верить,  ибо теперь мы знаем лучше, чем прежде, когда и
почему  ему не  следует верить. Так наукам удалось освободиться от  мертвого
груза многих ложных проблем.
     Но  чистое  знание  и  здесь,  как  во  всем остальном,  не отделено от
поведения человека.
     Ришар  Симон,  чье  имя  в когорте наших  основоположеников находится в
первом  ряду, оставил  нам не только  великолепные труды по  экзегетике. Ему
пришлось однажды  применить всю  остроту своего ума  для спасения нескольких
неповинных людей,  преследуемых по нелепому обвинению в ритуальном убийстве.
В  таком сочетании нет ничего случайного.  В  обеих  областях потребность  в
интеллектуальной  чистоплотности  одинакова.  И  удовлетворить  ее  в  обоих
случаях помогало одно и то же орудие. Человек в своей деятельности постоянно
вынужден обращаться к  информации со стороны, и тут ему  не менее важно, чем
при  научном  ис  //75//  следовании, взвешивать  точность этой  информации.
Никаких  особых средств для этого нет. Скажем точнее: он пользуется  теми же
средствами,  которые уже выкованы эрудицией, В искусстве извлекать пользу из
сомнения судебная практика всего  лишь идет по следам -- и не без запоздания
--   болландистов  и   бенедиктинцев.  Даже  психологи  додумались   сделать
непосредственно  наблюдаемое  и  провоцируемое свидетельство объектом  науки
лишь   много  спустя  после   того,  как  туманная  память  прошлого  начала
подвергаться проверке  разумом.  Возмутительно, что  в  нашу эпоху, особенно
подверженную действию бацилл  обмана и  ложных слухов, критический метод  не
значится  даже  в самом  крошечном уголке ученых  программ,--  хотя  он  уже
перестал быть лишь скромным  подспорьем  в узко специальных  работах. Отныне
перед ним открылись куда более широкие горизонты, и история вправе назвать в
числе  самых  бесспорных  побед то, что она,  разрабатывая свои  технические
приемы,   открыла  людям   новую  дорогу  к   истине   и,  следовательно,  к
справедливости.


        "ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ИСТОРИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ"

     " 1. Судить  или понимать?  " Знаменитая  формула старика Ранке гласит:
задача историка -- всего лишь описывать события,  "как они происходили" (wie
es  eigentlich  gewesen  war).  Геродот   говорил  это  задолго   до   него:
"рассказывать то, что  было (ton ecmia)", Другими словами, ученому, историку
предлагается  склониться  перед  фактами. Эта максима, как и  многие другие,
быть может,  стала знаменитой лишь  благодаря своей  двусмысленности.  В ней
можно скромно вычитать всего-навсего совет быть честным-- таков, несомненно,
смысл, вложенный в нее  Ранке. Но также-- совет быть пассивным. И перед нами
возникают  сразу  две  проблемы:  проблема  исторического  беспристрастия  и
проблема исторической науки как попытки  воспроизведения истории (или же как
попытки анализа).
     Но существует  ли на самом  деле проблема беспристрастия? Она возникает
только потому,  что  и это  слово, в свою  очередь,  двусмысленно.  Есть два
способа  быть беспристрастным  -- как ученый и как судья. Основа у них общая
-- добросовестное подчинение  истине.  Ученый  регистрирует  и,  более того,
провоцирует  опыт, который,  возможно,  опровергнет  самые дорогие для  него
теории. Честный судья,  каково  бы  ни было его  тайное желание, допрашивает
свидетелей с одной лишь  заботой -- узнать факты во  всей их  подлинности. И
для ученого и для судьи -- это долг совести, о котором не спорят.
     Но  наступает момент,  когда  их пути расходятся.  Если  ученый  провел
наблюдение  и дал объяснение, его задача выполнена.  Судье же предстоит  еще
вынести приговор. Если  он, подавив личные симпатии, вынес приговор,  следуя
закону, он  считает себя беспристрастным. И действительно будет таковым,  по
мнению судей. Но не по мнению ученых.  Ибо невозможно осудить или оправдать,
не  основываясь  на какой-то шкале ценностей, уже не  связанной с какой-либо
позитивной наукой.  Что  один человек  убил другого-- это  факт,  который  в
принципе можно  доказать.  Но чтобы покарать  убийцу, мы должны  исходить из