других, очень  живых реальностей  не нашлось нужных слов. В наши дни рабочий
легко говорит о своем классовом сознании, даже если оно у него очень слабое.
Я  же  полагаю, что  это чувство  разумной  и боевой солидарности никогда не
проявлялось с большей силой и четкостью, чем  среди сельских батраков нашего
Севера к  концу старого режима-- различные петиции, наказы депутатам  в 1789
г.  сохранили  волнующие  отзвуки. Однако само чувство  не  могло
тогда себя назвать, у него еще не было имени.
     Резюмируя, можно сказать, что терминология документов это, на свой лад,
не что иное, как  свидетельство. Без сомнения, наиболее ценное, но, как  все
свидетельства, несовершенное,  а  значит,  подлежащее критике. Любой  важный
термин, любой  характерный  оборот становятся подлинными  элементами  нашего
познания лишь  тогда, когда они сопоставлены с их окружением, снова помещены
в обиход своей эпохи, среды или  автора,  а  главное, ограждены  -- если они
долго  просуществовали  --  от  всегда  имеющейся  опасности  неправильного,
анахронистического истолкования. Помазание короля, наверняка, трактовалось в
XII  в.  как священнодействие-- слово, несомненно,  полное значения, но в те
времена еще не  имевшее гораздо более глубокого смысла, который придает  ему
ныне теология, застывшая в своих  определениях и, следовательно,  в лексике.
Появление  слова -- это  всегда значительный факт, даже если сам предмет уже
существовал прежде; он  отмечает"  что наступил  решающий  период осознания.
Какой великий  шаг  был  сделан  в  тот день, когда  приверженцы новой  веры
назвали себя христианами! Кое-кто из  историков старшего поколения, например
Фюстель  де  Куланж,  дал нам замечательные образцы  такого изучения  смысла
слов, "исторической  семантики".  С  тех пор прогресс лингвистики  еще более
отточил это орудие. Желаю молодым исследователям применять  его неустанно, а
главное --  пользоваться  им даже для ближайших к нам эпох, которые  в  этом
отношении наименее изучены.
     При всей неполноте связи с реальностями имена все же прикреплены  к ним
слишком прочно, чтобы можно было попытаться описать какое-либо  общество без
широкого  применения его слов, должным  образом объясненных и истолкованных.
Мы  не станем  подражать  бесчисленным средневековым переводчикам. Мы  будем
говорить о графах  там, где речь идет о  графах, и о консулах там, где  дело
касается  Рима, Большой  прогресс  в понимании эллинских  религий  произошел
тогда,  когда в языке  эрудитов  Юпитер был окончательно  свергнут  с  трона
Зевсом. Но  это относится главным  образом  к отдельным сторонам учреждений,
обиходных  предметов  и верований.  Полагать,  что  терминологии  документов
вполне достаточно для  установления нашей терминологии, означало  бы  //92//
допустить, что  документы дают нам  готовый анализ.  В  этом  случае истории
почти ничего не  осталось бы делать. К счастью  и к нашему удовольствию, это
далеко  не  так.  Вот почему мы вынуждены  искать на  стороне наши важнейшие
критерии классификации.
     Их  предоставляет  нам  уже  имеющаяся  готовая  лексика,  обобщенность
которой ставит ее  выше  терминов каждой отдельной  эпохи. Выработанная  без
нарочито  поставленной  цели  усилиями нескольких  поколений  историков, она
сочетает в себе  элементы, весьма различные по  времени  возникновения и  по
происхождению.   "Феодал",  "феодализм"   --  термины   судебной   практики,
примененные  в  XVIII  в.  Буленвилье,  а за  ним Монтескье,--  стали  затем
довольно  неуклюжими этикетками  для  обозначения типа социальной структуры,
также  довольно  нечетко  очерченной.  "Капитал"  --  слово   ростовщиков  и
счетоводов,  значение  которого экономисты  рано  расширили.  "Капиталист"--
осколок  жаргона  спекулянтов   на  первых  европейских   биржах.  Но  слово
"капитализм",  занимающее  ныне v наших классиков более  значительное место,
совсем   молодо,   его   окончание  свидетельствует  об   его  происхождении
(Kapitalismus).   Слово   "революция"   сменило   прежние,   астрологические
ассоциации на вполне человеческий смысл: в небе это было-- и теперь является
таковым-- правильное и беспрестанно  повторяющееся движение; на земле же оно
отныне   означает   резкий    кризис,   целиком   обращенный   в    будущее.
"Пролетарий-одет на античный лад, как и люди 1789 г., которые вслед за Руссо
ввели это слово,  но затем, после Бабефа, им навсегда завладел  Маркс,  Даже
Америка и та  дала "тотем", а Океания --  "табу", заимствования этнографов,.
перед  которыми,  еще  колеблясь,  останавливается  классический  вкус  иных
историков.
     Но различное происхождение и  отклонения смысла -- не помеха. Для слова
гораздо менее существенна  его  этимология, чем  характер употребления. Если
слово  "капитализм",  даже  в   самом  широком  толковании,  не  может  быть
распространено на все экономические системы, где играл какую-то роль капитал
заимодавцев; если  слово  "феодал" служит обычно для характеристики обществ,
где  феод,  безусловно,  не  являлся  главной  чертой,-- в этом  нет  ничего
противоречащего общепринятой практике всех наук, вынужденных (как только они
перестают   удовлетворяться  чисто  алгебраическими  символами)   черпать  в
смешанном словаре повседневного обихода. Разве мы возмущаемся тем, что физик
продолжает  называть атомом, "неделимым",  объект своих  самых  дерзновенных
проникновении?
     По-иному опасны  эмоциональные излучения, которые несут с собой  многие
из этих слов. Влияние чувств редко способствует точности языка.
     Привычка, укоренившаяся  даже  у  историков,  стремится  смешать  самым
досадным  образом  два  выражения:  "феодальная  система"  и  "сеньориальная
система".   Это  целиком   произвольное  уподобление  комплекса   отношении,
характерных: для господства военной аристократии, типу зависимости крестьян,
который  полностью отличается по своей природе и, вдобавок, сложился намного
раньше, продолжался дольше и был гораздо более распространен во всем мире.
     //93//
     Это недоразумение восходит  к  XVIII  в. Вассальные  отношения  и феоды
продолжали тогда  существовать,  но в виде  чисто  юридических  форм,  почти
лишенных  содержания   уже  в  течение  нескольких  столетий.  Сеньория  же,
унаследованная  от того  же прошлого,  оставалась  вполне  живым институтом.
Политические писатели не сумели провести должные различия в этом наследии. И
не только  потому, что они его  плохо понимали. По  большей части они его не
рассматривали хладнокровно. Они ненавидели в нем архаические пережитки и еще
больше  то, что  оно  упорно  поддерживало  силы  угнетения. Осуждалось  все
целиком.  Затем   Революция  упразднила  вместе  с  учреждениями  собственно
феодальными  и  сеньорию.  От  нее  осталось  лишь  воспоминание, но  весьма
устойчивое  и  в свете недавних боев окрашивавшееся  яркими красками. Отныне
смешение  стало прочным.  Порожденное  страстью, оно,  под  действием  новых
страстей,  стремилось  распространиться вширь.  Даже сегодня,  когда мы -- к
месту и  не  к месту -- рассуждаем о "феодальных нравах"  промышленников или
банкиров, говорится ли это вполне  спокойно? Подобные речи озарены отсветами
горящих замков в жаркое лето 1789 г.
     К сожалению, такова судьба многих наших слов. Они продолжают жить рядом
с нами бурной  жизнью площади. Слыша  слово  "революция",  ультра 1815  г. в