если  не  ошибаюсь,  одно  из  немногих  действительно  выдуманных  слов  во
французском языке. Но у химии было большое преимущество -- она имела  дело с
реальностями,  которые  по  природе  своей неспособны  сами  себя  называть.
Отвергнутый ею  язык смутного восприятия  был столь же произвольным,  как  и
язык  наблюдений,  классифицируемых  и контролируемых.  пришедший  на  смену
первому: скажем ли мы "купорос" или "серная кислота", само вещество здесь ни
при чем. В науке о человечестве положение совсем  иное. Чтобы  дать названия
своим  действиям, верованиям  и  различным  аспектам своей социальной жизни,
люди не дожидались,  пока все это станет объектом беспристрастного изучения.
Поэтому история  большей  частью  получает  собственный  словарь  от  самого
предмета своих занятий. Она берет его,  когда он истрепан и подпорчен долгим
употреблением, а  вдобавок часто уже с самого начала двусмыслен,  как всякая
система выражения, не созданная строго согласованным трудом специалистов.
     Но  хуже  всего то,  что в  самих  этих  заимствованиях  нет  единства.
Документы  стремятся навязать  нам  свою  терминологию; если историк  к  ним
прислушивается, он пишет всякий раз  под диктовку другой эпохи но сам-то он,
естественно, мыслит категориями своего времени, а  значит,  и  словами этого
времени. Когда  мы говорим  о патрициях,  современник старика Катона нас  бы
понял, но если автор пишет  о  роли  "буржуазии" в кризисах Римской империи,
:как  нам перевести  на латынь  это слово  или  понятие?  Так две  различные
ориентации почти неизбежно делят между собой язык истории.  Рассмотрим же их
по порядку. //87//
     Воспроизведение или калькирование терминологии прошлого может на первый
взгляд показаться достаточно  надежным принципом.  Однако,  применяя его, мы
сталкиваемся со многими трудностями.
     Прежде  всего  изменения  вещей  далеко  не  всегда   влекут  за  собой
соответствующие  изменения  в их  названиях. Таково  естественное  следствие
присущего   всякому   языку   традиционализма,    равно    как    недостатка
изобретательности у большинства людей,
     Это  наблюдение применимо даже к  технике,  подверженной, как  правило,
весьма резким  переменам.  Когда сосед мне говорит: "Я еду в своем экипаже",
должен  ли я думать,  что речь  идет о повозке с лошадьми или об автомобиле?
Только  предварительное знание того, что у  соседа во дворе  -- не  каретный
сарай, а  гараж, позволит мне понять его  слова. Aratrum  обозначало вначале
пахотное бесколесное орудие, carruca-- колесное. Но так как первое появилось
раньше,  могу  ли  я, встретив в  тексте это старое  слово,  с  уверенностью
утверждать, что его попросту не сохранили для  наименования нового орудия? И
наоборот, Матье де Домбаль назвал charrue изобретенное им орудие, которое не
имело колес и на деле было чем-то вроде сохи.
     Но насколько  сильней проявляется эта приверженность к  унаследованному
слову, когда мы переходим к реальностям менее материальным!  Ведь в подобных
случаях преобразования совершаются крайне медленно, так что сами люди, в них
участвующие,  того  не  замечают.  Они  не  испытывают  потребности  сменить
этикетку,  ибо  от  них ускользает  перемена в  содержании. Латинское  слово
servus, давшее  во французском serf, прошло через  века. Но за это  время  в
состоянии,  им обозначаемом, совершилось столько изменений, что между servus
древнего Рима  и  serf Франции  святого  Людовика  гораздо больше  различий,
нежели сходства.  Поэтому  историки обычно сохраняют слово serf  для средних
веков. А когда речь идет об античности, они пишут esclave. Иначе говоря, они
предпочитают  употреблять  не  кальку,  а  эквивалент.  Но  при  этом,  ради
внутренней  точности языка, отчасти  жертвуют  гармонией  его  красок:  ведь
термин, который таким образом  пересаживают в римскую среду, возник только к
концу первого тысячелетия на рынках  рабов,  где пленные славяне служили как
бы  образцом  полного порабощения, ставшего уже совершенно  непривычным  для
сервов  западного происхождения.  Прием  этот  удобен,  пока  мы  занимаемся
явлениями, разделенными одно от другого  со времени. А если  посмотреть, что
было в промежутке  между ними, то когда же  собственно esclave уступил место
серву?  Это  вечный  софизм  с кучей  зерна.  Как  бы  то ни было,  мы здесь
вынуждены,   чтобы  не   исказить  факты,  заменить   их   собственный  язык
терминологией,  хоть  и  не  вполне  вымышленной,  но,  во  всяком   случае,
переработанной и сдвинутой. И, напротив, бывает, что  названия  меняются  во
времени и в пространстве вне всякой связи с изменениями в самих вещах.
     Иногда исчезновение слова  связано с причинами, коренящимися в эволюции
языка, а предмет или действие, обозначенные данным словом, нисколько этим не
затрагиваются.  Ибо лингвистические  элементы имеют  //88// свой собственный
коэффициент сопротивления  или  гибкости. Установив исчезновение в романских
языках  латинского глагола  еmеrе  (покупать.-- Ред.)  и его  замену другими
глаголами очень различного происхождения -- acheter, comprar и т. д.,-- один
ученый  недавно  счел  возможным  сделать  отсюда  далеко  идущие  и  весьма
остроумные выводы  о переменах,  которые  в обществах -- наследниках Рима --
преобразили систему торгового обмена. Сколько возникло бы вопросов,  если бы
этот  бесспорный факт  можно  было рассматривать как  факт изолированный! Но
ведь в языках,  вышедших  из латинского, утрата  слишком коротких  слов была
самым обычным  явлением--  безударные слоги ослаблялись настолько, что слова
становились невнятными. Это явление чисто фонетического порядка,  и забавно,
что  факт  из истории произношения мог  быть  ошибочно истолкован  как черта
истории экономики.
     В других случаях  установлению  или сохранению  единообразного  словаря
мешают  социальные  условия.  В сильно раздробленных обществах, вроде нашего
средневекового, часто бывало, что учреждения  вполне идентичные обозначались
в  разных местах  разными  словами.  И  в наши  дни сельские говоры  заметно
различаются меж собой в наименованиях самых обычных предметов и общепринятых
обычаев. В  центральных провинциях, где я пишу эти строки,  словом "деревня"
(village)  называют то,  что на  севере  обозначают, как hameau, северную же
village здесь именуют bourg. Эти расхождения слов сами по себе  представляют
факты,  достойные внимания.  Но,  приспосабливая  к  ним свою  терминологию,
историк  не  только  сделал  бы  малопонятным изложение--  ему  пришлось  бы
отказаться от всякой классификации, а она для него -- первостепенная задача.
     В отличие от  математики или химии  наша наука  не располагает системой
символов, не связанной  с каким-либо  национальным языком.  Историк  говорит
только словами, а значит, словами  своей страны.  Но когда  он имеет  дело с
реальностями, выраженными на иностранном языке, он вынужден сделать перевод.
Тут нет  серьезных препятствий, пока слова относятся к обычным предметам или
действиям,--  эта ходовая монета словаря  легко обменивается по паритету. Но
как только перед нами учреждения, верования, обычаи, более глубоко вросшие в
жизнь данного  общества,  переложение  на  другой язык, созданный  по jбразу
иного  общества,  становится   весьма  опасным  предприятием.  Ибо,  выбирая
эквивалент, мы тем самым предполагаем сходство.
     Так  неужели  же нам  надо  с  отчаяния  просто  сохранить оригинальный
термин-- при условии, что мы  его  объясним?  Конечно, порой это  приходится