делать. Когда в 1919 г. мы увидели, что в Веймарской конституции сохраняется
для  германского  государства его прежнее  наименование  Reich, многие  наши
публицисты  возмутились:  "Странная  "республика"! Она упорно  называет себя
"империей"!". Но дело здесь не только в том, что слово Reich само по себе не
вызывает мыслей об императоре: оно связано  с образами политической истории,
постоянно колебавшейся  между  партикуляризмом и единством, а  потому звучит
слишком специфически по-немецки,  чтобы  можно было перевести его на  другой
язык, где отражено совсем иное национальное прошлое. //89//
     Можно  ли,  однако, сделать  из  такого механического  воспроизведения,
являющегося, казалось бы, самым простым решением,  всеобщее правило? Оставим
в  стороне заботу о  чистоте  языка,  хотя, признаемся, не очень-то  приятно
видеть,  как  ученые  засоряют  свою  речь иностранными словами  по  примеру
сочинителей сельских романов, которые, стараясь передать крестьянский говор,
сбиваются на жаргон, равно чуждый и  деревне и городу. Отказываясь от всякой
попытки найти  эквивалент,  мы  часто  наносим ущерб  самой  реальности.  По
обычаю, восходящему, кажется, к  XVIII в., французское  слово serf и  слова,
близкие  по значению в  других  западных языках, применяются для обозначения
"крепостного" в старой царской России. Более  неудачное сближение
трудно   придумать.   Там   система   прикрепления   к   земле,   постепенно
превратившаяся в настоящее рабство; у нас форма личной зависимости, которая,
несмотря на всю суровость, была очень далека от трактовки человека как вещи,
лишенной  всяких прав;  поэтому так называемый русский серваж не  имел почти
ничего  общего  с  нашим  средневековым  серважем. Но  и  назвав  его просто
"крепостничеством",  мы тоже достигнем  немногого. Ибо  в  Румынии. Венгрии,
Польше  и  даже в  восточной  части  Германии существовали типы  зависимости
крестьян, глубоко родственные тому, который установился s России. Неужели же
нам   придется  каждый  раз  вводить  термины  из  румынского,  венгерского,
польского,  немецкого, русского  языков?  И все  равно  самое главное  будет
упущено   --  восстановление  глубоких  связей  между  фактами   посредством
определения их правильными терминами.
     Этикетка была выбрана  неудачно. И все-таки необходимо  найти  какую-то
общую  этикетку, стоящую  над всеми национальными терминами, а не копирующую
их. И в данном случае недопустима пассивность.
     Во многих  обществах практиковалось то, что можно назвать иерархическим
билингвизмом.  Два  языка, народный и ученый, противостояли  друг Другу.  На
первом в обиходе думали и говорили, писали же почти исключительно на втором.
Так,  в Абиссинии  с  XI по  XVII  в. писали  на языке геэз,  а говорили  на
амхарском. В Евангелиях беседы изложены на греческом-- в те времена  великом
языке культуры Востока; реальные  же беседы, очевидно, велись на арамейском.
Ближе к нам, в средние века, долгое время все деловые документы, все хроники
велись   на  латинском  языке.  Унаследованные   от  мертвых   культур   или
заимствованные  у   чужих   цивилизаций,  эти   языки   образованных  людей,
священников и законников  неизбежно должны были  выражать целый  ряд реалий,
для  которых они изначально  не были созданы. Это  удавалось сделать лишь  с
помощью целой системы транспозиций, разумеется, очень неуклюжих.
     Но   именно  по  этим   документам,   если   не   считать  материальных
свидетельств,  мы   и   узнаем   об  обществе.   Те  общества,   в   которых
восторжествовал подобный дуализм языка, являются нам поэтому во многих своих
важнейших  чертах  лишь  сквозь  вуаль  приблизительности-   Порой  их  даже
отгораживает дополнительный экран. Великий  кадастр Англии, составленный  по
велению  Вильгельма  Завоевателя,--  знаменитая  "Книга  Страшного суда"  --
произведение нормандских или мэнских клерков. //90//
     Они  не  только  описали  на  латинском языке  специфически  английские
институты, но сначала продумали их на французском. Когда историк спотыкается
на такой  терминологии, где проведена сплошная подмена слов,  ему  ничего не
остается,  как  проделать   ту  же  работу   в  обратном  порядке.  Если  бы
соответствия были выбраны  удачно,  а главное, применялись  последовательно,
задача  оказалась бы  не слишком  сложной.  Не так уж трудно  распознать  за
упоминаемыми  в хрониках "консулами" графов. К несчастью, встречаются случаи
менее простые. Кто такой "колон" в наших грамотах XI и XII вв.? Вопрос лишен
смысла. Слово, не давшее потомка в народном языке,  потому что оно перестало
отражать  живое  явление, было  лишь  переводческим  приемом,  применявшимся
законниками для обозначения на красивой классической латыни весьма различных
юридических и экономических состояний .
     Противопоставление двух разных языков представляет по сути лишь крайний
случай  контрастов,  присущих всем обществам.  Даже  в самых унифицированных
нациях,  вроде нашей,  у каждого небольшого профессионального коллектива,  у
каждой группы со своей культурой  или судьбой есть особая система выражения.
При  этом не все  эти группы пишут, или не все пишут одинаково много, или же
не у всех  есть равные шансы передать свои писания потомству.  Всякий знает:
протокол допроса  редко  воспроизводит  с точностью  произнесенные слова  --
судейский секретарь  почти  безотчетно  упорядочивает, проясняет, исправляет
синтаксис, отбрасывает  слова, по его мнению,  слишком грубые. У цивилизаций
прошлого также  были свои секретари -- хронисты и особенно юристы. Именно их
голос дошел до нас в первую очередь. Не будем забывать,  что слова, которыми
они пользовались,  классификации,  которые они устанавливали этими  словами,
были  результатом  ученых  занятий,  нередко  слишком  подверженных  влиянию
традиции. Сколько неожиданностей ждало бы нас, если бы мы, вместо того чтобы
корпеть  над  путаной  (и,  вероятно,  искусственной)  терминологией списков
повинностей  или  капитуляриев  каролингской  эпохи,  могли  прогуляться  по
тогдашней   деревне  и  послушать,   как   крестьяне  сами  определяют  свое
юридическое  положение  и  как это  делают их сеньоры. Разумеется,  описание
повседневного обихода  тоже не  дало  бы нам картины всей жизни (ибо попытки
ученых или законоведов выразить и, следовательно, истолковать также являются
конкретно действующими силами), но  мы, во всяком случае, добрались бы тогда
до какого-то глубинного слоя. Сколь поучительно было бы подслушать подлинную
молитву простых людей -- обращена ли она к богу вчерашнему или сегодняшнему!
Конечно,  если  допустить, что  они  сумели  выразить самостоятельно  и  без
искажении порывы своего сердца.
     Ибо тут  мы встречаемся с последним  великим  препятствием.  Нет ничего
трудней для человека, чем выразить  самого  себя. Но не  менее трудно и  нам
найти для зыбких  социальных реальностей, составляющих основную ткань нашего
существования,  слова, свободные  от  двусмысленности и  от мнимой точности.
Самые  употребительные  термины   --  всегда  приблизительны.  Даже  термины
религии, которым, как  охотно  думают, будто  бы свой //91//  ственно точное
значение.  Изучая  религиозную  карту Франции, посмотрите, как много  тонких
нюансов  вынужден   в  ней  указать   --  вместо  слишком  простой  этикетки
"католическая"--  ученый  типа  Ле Браса.  Тут  есть  над  чем  поразмыслить
историкам, которые  с высоты  своей веры (а  порой и, возможно, еще чаще  --
своего  неверия)  судят сплеча,  исходя  из католицизма в духе  Эразма.  Для