страхе  прятали лицо. Ультра  1940  г.  камуфлируют  им свой государственный
переворот.
     Но  предположим,   что   в  нашем  словаре   окончательно   утвердилось
бесстрастие.  Увы, даже  в самых интеллектуальных языках  есть свои западни.
Мы,  разумеется, отнюдь не намерены здесь вновь приводить "номиналистические
остроты",  о  которых  Франсуа Симиан  недавно  со  справедливым  удивлением
сказал, что  они в науках  о человеке обладают "странной  привилегией".  Кто
откажет  нам в праве пользоваться удобствами языка, необходимыми для всякого
рационального познания? Мы, например, говорим о "машинизме", но это вовсе не
означает, что мы создаем некую сущность. Мы просто с  помощью выразительного
слова объединяем  в  одну группу факты в высшей степени  конкретные, подобие
которых, собственно, и обозначаемое этим словом, также является реальностью.
Сами  по  себе  такие  рубрики  вполне  оправданы.  Опасность  создается  их
удобством. Если символ неудачно выбран или применяется  слишком механически,
то  он, созданный  лишь в  помощь  анализу,  в  конце концов отбивает  охоту
анализировать. Тем самым он способствует возникновению анахронизма, а эго, с
точки зрения науки о времени, самый непростительный из всех грехов.
     В средневековых обществах различались два сословия: были люди свободные
и  люди, которые считались вовсе лишенными свободы.  Но  свобода относится к
тем  понятиям,  которые  в каждую  эпоху трактуются по-иному. И вот историки
наших  дней решили,  что в  нормальном, по их мнению, смысле слова, т. е.  в
придаваемом ими  смысле, несвободные  люди  средневековья  были  неправильно
названы. Это  были,  говорят  нам  историки,  люди  "полусвободные".  Слово,
придуманное без какой-либо опоры в текстах, слово-самозванец было бы помехой
при любом  состоянии  //94//  дела. Но на беду  оно не только  помеха. Почти
неизбежно мнимая точность, внесенная  им в язык,  сделала вроде бы  излишним
подлинно углубленное исследование рубежа между  свободой и рабством,  как он
представлялся различным  цивилизациям,-- границы  часто зыбкой,  изменчивой,
даже  с  точки зрения пристрастий данного времени или группы, но  никогда не
допускавшей  существования именно этой  пограничной  зоны, о  которой  нам с
неуместной  настойчивостью  твердит   слово   "полусвобода".   Терминология,
навязанная прошлому, непременно приводит к его искажению,  если  ее  целью--
или  попросту результатом-- является сведение категорий  прошлого  к  нашим,
поднятым для  такого  случая в ранг вечных.. По отношению к этикеткам такого
рода есть лишь одна разумная позиция -- их надо устранять.
     "Капитализм" был полезным словом. И, несомненно, снова станет полезным,
когда нам удастся очистить его от всех двусмысленностей, которыми это слово,
входя в повседневный язык, обрастало все больше и больше. Теперь, безоглядно
применяемое  к  самым  различным  цивилизациям,  оно  в  конце концов  почти
неотвратимо  приводит к маскировке их своеобразия. Экономическая система XVI
в.  была  "капиталистической"?' Пожалуй. Вспомните, однако,  о  повсеместной
жажде денег, пронизавшей тогда  общество сверху донизу, столь же захватившей
купца или  сельского'  нотариуса, как и крупного аугсбургского или лионского
банкира;  поглядите, насколько большее значение придавалось тогда  ссуде или
коммерческой   спекуляции,   чем   организации   производства.   По   своему
человеческому содержанию как отличался этот "капитализм" Ренессанса  от куда
более   иерархизированной    системы,   от    системы    мануфактурной,   от
сен-симонистской системы  эры  промышленной революции! А  та система, в свою
очередь...
     Пожалуй, одно простое  замечание может уберечь нас  от ошибок.  К какой
дате  следует отнести  появление капитализма -- не  капитализма определенной
эпохи, а капитализма  как такового, Капитализма с большой буквы? Италия  XII
в.? Фландрия XIII в.? Времена Фуггеров и антверпенской  биржи?  XVIII в. или
даже  XIX?  Сколько историков--  столько  записей о  рождении. Почти так  же
много,  по правде  сказать,  как дат  рождения  пресловутой  Буржуазии,  чье
пришествие к власти отмечается школьными  учебниками  в каждый из  периодов,
предлагаемых  поочередно  для  зубрежки  нашим  малышам,--  то  при  Филиппе
Красивом, то при Людовике XIV, если не в 1789  или в 1830 г. Но, может быть,
это все же не была точно та же буржуазия? Как точно тот же капитализм?..
     И  тут, я  думаю, мы  подходим  к  сути  дела. Вспомним красивую  фразу
Фонтенеля: Лейбниц, говорил он, "дает точные определения, которые лишают его
приятной  свободы при  случае играть  словами". Приятной  ли -- не  знаю, но
безусловно опасной. Подобная свобода нам  слишком свойственна. Историк редко
определяет. Он мог бы, пожалуй, считать это излишним  трудом, если бы черпал
из запаса терминов, обладающих точным смыслом. Но так не бывает,  и историку
приходится   даже   при   упо   //95//   треблении  своих   "ключевых  слов"
руководствоваться  только  инстинктом.  Он  самовластно  расширяет,  сужает,
искажает  значения, не  предупреждая  читателя  и  не  всегда  сознавая это.
Сколько "феодализмов"  расплодилось в мире-- от Китая  до Греции  ахейцев  в
красивых доспехах! По большей части они ничуть  не похожи. Просто каждый или
почти каждый историк понимает это слово на свой лад.
     А если мы случайно даем определения? Чаще всего тут каждый действует на
свой страх  и  риск. Весьма  любопытен  пример столь  тонкого  исследователя
экономики, как Джон Мейнард Кейнз. Почти в каждой своей  книге  он, оперируя
терминами, лишь изредка имеющими  точно установленный смысл, предписывает им
совершенно новые значения, иногда  еще меняя их от одной  работы к другой, и
притом значения, сознательно  отдаленные  от  общеупотребительных.  Странные
шалости  наук  о  человеке,  которые,  долго  числясь  по  разряду  "изящной
словесности", будто  сохранили  кое-что  от  безнаказанного  индивидуализма,
присущего  искусствуМожно ли  себе  представить,  чтобы  химик  сказал: "Для
образования молекулы воды нужны два вещества: одно дает два атома, другое --
один;  первое   в   моем  словаре  будет  называться  кислородом,  а  второе
водородом"? Если поставить рядом  языки разных  историков, даже пользующихся
самыми точными определениями, из них не получится язык истории.
     Надо  признать, что кое-где попытки достигнуть большей  согласованности
делались группами специалистов, которых относительная молодость их дисциплин
как  бы ограждает от  вреднейшей цеховой рутины  (это лингвисты,  этнографы,
географы); а  для истории в целом-- Центром Синтеза, всегда  готовым оказать
услугу  или  подать  пример.  От них можно  многого  ожидать. Но,  наверное,
меньше,  чем от прогресса  в доброй воле всех вообще. Без сомнения, настанет
день, когда мы, договорившись по ряду пунктов, сможем уточнить терминологию,
а  затем  по  этапам  будем   ее  оттачивать.  Но  и  тогда  личная   манера
исследователя по традиции сохранит в изложении его интонации -- если  только
оно не превратится в анналы, которые шествуют, спотыкаясь от даты к дате.
     Владычество   народов-завоевателей,  сменявших   друг  друга,  намечало
контуры великих эпох. Коллективная память  средних веков почти целиком  была
под  властью библейского мифа о  четырех империях: ассирийской,  персидской,
греческой, римской. Однако это была не слишком удобная схема. Мало того, что
она вынуждала, приноравливаясь к священному тексту, продлевать до настоящего
времени  мираж  мнимого   римского   единства.  По  парадоксу,  странному  в