христианском обществе (а также  и ныне,  на взгляд любого историка), страсти
Христовы представлялись в движении  человечества менее  значительным этапом,
чем  победы  знаменитых опустошителей  провинций.  Что  ж  до  более  мелких
периодов, их границы определялись для каждой нации чередованием монархов.
     Эти  привычки  оказались поразительно  устойчивыми.  "История Франции",
верное зеркало французской школы времен около 1900 г., еще движется, ковыляя
от одного царствования к другому:  на  смерти каждого  очередного  государя,
описанной с подробностями, подобающими великому//96//
     событию, делается  остановка. А если нет  королей?  К  счастью, системы
правления тоже смертны: тут вехами служат революции. Ближе к нам выдвигаются
периоды "преобладания" той или иной нации-- подслащенные эквиваленты прежних
империй,  на которые  целый ряд  учебников  охотно делят курс новой истории.
Гегемония   испанская,  французская  или  английская--  надо  ли   об   этом
говорить?-- имеет  по природе  своей дипломатический или  военный  характер.
Остальное прилаживают, как придется.
     Но  ведь уже давно, в XVIII  в., раздавался протестующий  голос. "Можно
подумать,-- писал  Вольтер,-- что в течение  четырнадцати столетий в  Галлии
были только короли, министры да генералы". Постепенно  все же вырабатывались
новые   принципы   деления;   освобождаясь    от   империалистического   или
монархического  наваждения,  историки  стремились исходить из более глубоких
явлений.  В  это   время,  мы  видели,   возникает  слово  "феодализм"   как
наименование периода, а также социальной и политической системы. Но особенно
поучительна судьба термина "средние века".
     По  своим  дальним  истокам   сами  эти  слова  --  средневековые.  Они
принадлежали   к   терминологии  полуеретического  профетизма,  который,   в
особенности  с  XI 11  в.,  прельщал немало  мятежных  душ. Воплощение  бога
положило конец Ветхому завету, но не установило Царства божия.  Устремленное
к надежде на этот блаженный день, время настоящее было, следовательно, всего
лишь  промежуточной  эрой,  medium  aeviim.  Затем,  видимо,  уже  у  первых
гуманистов, которым  этот мистический  язык  был привычен, образ сместился в
более  земной план.  В  некотором  смысле,  считали  они,  царство Духа  уже
наступило. Имелось в виду  "возрождение"  литературы и мысли, сознание  чего
'было столь острым  у  лучших  людей того  времени: свидетели  тому Рабле  и
Ронсар.  "Средний  век"  завершился,  он   и  тут  представлял  собой  некое
длительное  ожидание  в  промежутке  между  плодотворной  античностью  и  ее
новейшим  открытием.  Понятое  в  таком  смысле,  это  выражение  в  течение
нескольких поколений  существовало где-то в тени, вероятно, лишь в небольших
кружках ученых. Как полагают, только к концу XVII в. немец Христофор Келлер,
скромный составитель учебников, вздумал в труде  по всеобщей истории назвать
"средними  веками" целый период, охватывающий более тысячи лет  от нашествий
варваров  до  Ренессанса.  Такой  смысл,  распространившийся неведомо какими
путями, получил окончательные права гражданства  в европейской, и  именно во
французской,  историографии времен Гизо" и  Мишле. Вольтеру этот  смысл  был
неизвестен. "Вы хотите, наконец, преодолеть отвращение, внушаемое вам  Новой
историей,  начиная с  упадка  Римской империи",--  так  начинается  "Опыт  о
нравах".  Но,  без сомнения, именно  дух  "Опыта", так  сильно повлиявший на
последующие поколения, упрочил успех выражения "средние века". Как, впрочем,
и   его   почти  неразлучного  спутника--   слова  "Ренессанс".  Давно   уже
употреблявшееся как термин истории вкуса, но в качестве имени нарицательного
и с непременным дополнением ("ренессанс наук  и искусств при Льве Х  или при
Франциске I", как говорили тогда), это слово лишь во времена Мишле за //97//
воевало  вместе  с  большой  буквой  право  обозначать  самостоятельно целый
период. За обоими терминами стояла одна и та же идея. Прежде рамками истории
служили битвы, политика дворов, восшествие или падение великих династий. Под
их знаменами  выстраивались, как  придется,  искусство,  литература,  науки.
Отныне  следует  все  перевернуть. Эпохам  истории  человечества  придают их
особую  окраску самые  утонченные проявления  человеческого  духа, благодаря
изменчивому ходу своего развития. Вряд ли найдется другая идея,  несущая  на
себе столь явственный отпечаток вольтеровых когтей.
     Этот  принцип классификации,  однако,  имел один большой  недостаток  -
определение  отличительной  черты было  в то  же время приговором.  "Европа,
зажатая между  тиранией духовенства и военным деспотизмом, ждет в  крови и в
слезах того часа, когда воссияет новый свет, который возродит ее для свободы
человечности и  добродетелей".  Так Кондорсе описывал эпоху, которой вскоре,
по единодушному согласию, было дано название "средние века". С  того времени
как  мы  перестали верить  в  эту  "ночь"  и  отказались  изображать  сплошь
бесплодной пустыней те века,  которые были так  богаты в области технических
изобретений,  в искусстве,  в  чувствах, в  религиозных  размышлениях, века,
которые  видели первый  взлет  европейской экономической экспансии, которые,
наконец,   дали  нам  родину,--  какое  может  быть  основание  смешивать  в
обманчиво-единой  рубрике  Галлию  Хлодвига  и  Францию  Филиппа  Красивого,
Алкуина и святого Фому  или Оккама, звериный стиль  "варварских" украшений и
статуи   Шартра,   маленькие   скученные  города   каролингских   времен   и
блистательное бюргерство  Генуи, Брюгге или Любека? "Средние века" теперь по
сути  влачат  жалкое  существование лишь в  педагогике  --  как  сомнительно
удобный термин  для  программ, но главное, как  этикетка технических приемов
науки,  область которой  довольно  нечетко ограничена традиционными  датами.
Медиевист --  это  человек,  умеющий  читать старинные  рукописи, подвергать
критике хартию, понимать старофранцузский язык. Без сомнения, это уже нечто.
Но,  разумеется, этого  недостаточно  для науки о  действительности,  науки,
стремящейся к установлению точных разделов.      Среди   неразберихи   наших  хронологических  классификаций   незаметно
возникло  и распространилось  некое  поветрие, довольно  недавнее,  как  мне
кажется,  и  во всяком  случае тем  более заразительное,  чем  меньше в  нем
смысла. Мы слишком охотно ведем счет по векам.
     Слово  "век",  давно  отдалившееся  от  точного  счисления  лет,  имело
изначально  также мистическую окраску-- отзвуки "Четвертой эклоги" или  Dies
irae. Возможно, они  еще не вполне заглохли в  то  время,  когда, не слишком
заботясь  о  числовой точности, история  с  запозданием  рассуждала  о "веке
Перикла",  о   "веке  Людовика   XIV".  Но   наш   язык  стал  более  строго
математическим. Мы уже не называем века по именам их героев. Мы их аккуратно
нумеруем по порядку, сто лет и еще //98// сто лет начиная от исходной точки,
раз навсегда  установленной  в первом году нашей эры.  Искусство  XII  века,
философия  XVIII века,  "тупой  XIX век"  -- эти персонажи  в арифметической
маске разгуливают на страницах наших книг. Кто из нас похвалится, что всегда
мог устоять перед соблазном их мнимого удобства?
     К сожалению, в истории нет  такого закона, по которому годы, у  которых
число  заканчивается цифрами  01,  должны совпадать  с критическими  точками
эволюции человечества.  Отсюда возникают  странные сдвиги. "Хорошо известно,
что восемнадцатый  век  начинается  в 1715 г. и заканчивается в  1789".  Эту