когда  дети  еще не вполне подростки,  но  уже  вышли  из  раннего  детства,
чувствительность  к  событиям настоящего  очень  различна  в  зависимости от
различий  в  темпераменте;  наиболее  рано  развившиеся будут  действительно
"военными", другие окажутся на противоположном берегу.
     Итак,  понятие  "поколение"  очень  гибко, как всякое понятие,  которое
стремится выразить без искажений явления человеческой жизни. Но вместе с тем
оно соответствует реальностям, ощущаемым нами как вполне конкретные. Издавна
его как бы инстинктивно применяли  в дисциплинах, природа которых заставляла
отказаться-- раньше,  чем  в  других  дисциплинах.--  от  старых делений  по
царствованиям  или  по   правительствам:   например  в  истории   мысли  или
художественного  творчества.  Это  понятие  все  больше  и  больше, как  нам
кажется, доставляет глубокому анализу человеческих судеб первые  необходимые
вехи.
     Однако  поколение  -- относительно короткая фаза. Фазы более длительные
называются цивилизациями.
     Благодаря  Люсьену  Февру мы теперь хорошо  знаем историю этого  слова,
неотделимую,  разумеется,  от  истории связанного с  ним понятия . Оно  лишь
постепенно  освобождалось  от  оценочного суждения.  Точнее,  тут  произошло
разъединение. Мы еще говорим (увы, с гораздо меньшей уверенностью,  чем наши
предшественники!) о цивилизации как  некоем  идеале и  о трудном восхождении
человечества к ее благородным радостям; но также говорим о "цивилизациях" во
множественном числе, //101// являющихся  конкретными реальностями. Теперь мы
допускаем,  что бывают, так  сказать,  нецивилизованные  цивилизации. Ибо мы
признали,  что  в  любом  обществе   все  взаимосвязано  и   взаимозависимо:
политическая   и   социальная   структура,   экономика,   верования,   самые
элементарные,  как и самые утонченные, проявления духа. Как же назвать  этот
комплекс,  в  лоне которого, как писал уже  Гизо, "соединяются все  элементы
жизни  народа,  все силы  его  существования"? По мере  того,  как  науки  о
человеке   становились  все   более  релятивистскими,  слово  "цивилизация",
созданное   в   XVIII   в.   для   обозначения  некоего  абсолютного  блага,
приспособилось,--  конечно,  не  теряя старого  своего значения,--  к  этому
новому, конкретному, смыслу. От  того,  что  прежде  было  его  единственным
значением,  оно  лишь  сохраняет  отзвук  любви к человеку, чем  не  следует
пренебрегать.
     Различия  между  цивилизациями  проступают  особенно  явственно,  когда
благодаря отдаленности в пространстве контраст подчеркивается экзотичностью:
кто станет спорить, что существует китайская цивилизация  или что она сильно
отличается от европейской? Но и в одних и тех  же  краях преобладающая черта
социального комплекса  также  может  изменяться, иногда  постепенно,  иногда
резко. Когда  преобразование завершилось, мы говорим,  что одна  цивилизация
сменила другую. Порой тут действует и внешний толчок, обычно  сопровождаемый
включением  новых человеческих  элементов:  так было  в эпоху  между Римской
империей  и  обществами раннего  средневековья.  Порой же  происходит только
внутреннее изменение: например, о цивилизации Ренессанса, от  которой мы так
много унаследовали, каждый, однако, скажет, что это уже не наша цивилизация.
Несомненно,  эти различия тональности трудно определить. Разве что употребив
слишком общие ярлыки.  Удобство всяких "измов" (Typismus, Konventionalismus)
взяло верх над попыткой описания-- и весьма тонкого--  эволюции, которое дал
недавно  Карл  Лампрехт  в своей "Историк Германии". Это было ошибкой уже  у
Тэна,  у  которого  нас  ныне так  удивляет  сочетание  конкретно-личного  с
"господствующей концепцией". Но если какие-то попытки потерпели неудачу, это
не оправдание для  отказа  от  новых усилий. Задача исследования-- придавать
устанавливаемым различиям все большую точность и тонкость.
     Итак,  человеческое   время  всегда   будет   сопротивляться   строгому
единообразию  и жесткому делению на отрезки, которые  свойственны часам. Для
него  нужны  единицы  измерения, согласующиеся с  его  собственным ритмом  и
определяемые   такими   границами,   которые   часто--   ибо   того  требует
действительность  --   представляют  собой  пограничные  зоны.  Лишь  обретя
подобную гибкость, история может надеяться приспособить свои классификации к
"контурам самой действительности", как выразился Бергсон, а это, собственно,
и есть конечная цель всякой науки.




        "ГЛАВА ПЯТАЯ"

     Позитивизм тщетно пытался устранить  из науки  идею причинности. Всякий
физик, всякий биолог волей-неволей мыслит с помощью "почему" и "потому что".
Историкам  вряд  ли  удастся  уйти  из-под  власти  этого  всеобщего  закона
мышления. Одни, как  Мишле, скорее связывают великое "жизненное движение"  в
одну цепь,  нежели  объясняют  его  в  логической форме;  другие  выставляют
напоказ свой арсенал индукций и гипотез -- генетическая связь присутствует у
всех.  Но из того, что раскрытие отношений причины  и  следствия составляет,
по-видимому, инстинктивную потребность нашего разума, вовсе не  следует, "то
в  поисках  причинных связей нужно полагаться  на инстинкт. Хотя  метафизика
причинности  находится  здесь  за  пределами  нашего  кругозора,  применение
каузальной  связи  как  орудия  исторического познания,  бесспорно,  требует
критического осознания.
     Вообразим, что  по горной тропинке идет человек. Вдруг он спотыкается и
падает в пропасть.  Чтобы  этот  случай произошел, потребовалось  соединение
многих  детерминирующих элементов.  В их числе: сила тяжести, горный рельеф,
сам  по  себе  являющийся следствием  долгих  геологических  преобразований;
тропинка, которая была проложена, например с целью связать деревню с летними
пастбищами. Итак,  можно  с полным  основанием сказать, что  если бы  законы
небесной механики были иными, если бы эволюция земного шара протекала иначе,
если  бы хозяйство  альпийских деревень  не основывалось на  сезонном выгоне
скота  в горы,  то  человек бы не упал  в  пропасть.  Но  попробуйте  все же
спросить, что было причиной падения,  и всякий  ответит: неосторожный шаг. И
не в  том дело, что именно этот антецедент был самым необходимым для данного
события. Множество других были в равной степени необходимыми. Но  среди всех
прочих он  выделяется несколькими очень  четкими чертами: он  был последним,
наименее постоянным, наиболее исключительным в общем ходе вещей;  наконец, в
силу  именно  этой его наименьшей всеобщности  его  вмешательства как  будто
легче всего  было избежать. По этим сообра //103// жениям  он представляется
нам находящимся  в  более  прямой  связи  со  следствием, и  у нас  невольно
возникает чувство, что именно он  и вызвал  падение. С точки зрения здравого
смысла, который,  рассуждая о  причине  всегда  с  трудом  освобождается  от
известного  антропоморфизма,  этот   компонент,  включившийся   в  последнее
мгновение,  этот особый  и  неожиданный  компонент  играет роль  скульптора,