придающего форму уже вполне готовому пластическому материалу.
     Историческое рассуждение в своей повседневной практике идет  по тому же
пути.  Наиболее  постоянные и  общие  антецеденты,  сколь  бы  ни  были  они
необходимыми,  попросту подразумеваются. Кому из  военных историков придет в
голову включить в число  причин  победы силу притяжения, от которой  зависят
траектории снарядов, или  физиологические особенности человеческого тела, не
будь  которых, снаряды не  могли бы наносить смертельные  раны?  Антецеденты
более частные, но все же наделенные известным постоянством, образуют то, что
принято  называть  "условиями".  Самый  же  специфический  антецедент,  тот,
который в пучке причинных  сил представляет как бы дифференциальный элемент,
он-то преимущественно  и  получает наименование "причины". Можно,  например,
сказать,  что  инфляция во времена Лоу была причиной повсеместного повышения
цен. Наличие во Франции определенной экономической среды, уже гомогенной и с
развитыми связями, будет только условием. Ибо широкие возможности обращения,
которые,  способствуя  распространению  бумажных  денег,  благоприятствовали
повышению  цен, предшествовали инфляции  и продолжали  существовать  и после
нее.      Несомненно,  в  этом различении  заключается плодотворный  для  научных
изысканий  принцип. К чему  усложнять  картину антецедентами, имеющими почти
универсальный характер?  Они--  общие  для  слишком  большого числа явлений,
чтобы специально упоминать их в генеалогии каждого. Я знаю заранее, что если
б воздух не содержал кислорода, то пожара бы не было; определить, из-за чего
начался  данный  пожар,-- вот  что  меня  интересует,  вот  что  вызывает  и
оправдывает мои  усилия  открыть  истину.  Законы,  управляющие  траекторией
снарядов, действуют  при поражении, равно как  при победе; они объясняют обе
эти  возможности, а  значит, бесполезны  для  объяснения  каждой  из  них  в
частности.
     Однако тут  нельзя  безоговорочно  возводить  в  абсолют  иерархическую
классификацию,   которая  по  сути  является  всего  лишь  удобным  приемом.
Действительность дает нам почти бесконечное множество силовых линий, которые
все сходятся в одном явлении. Выбор, производимый нами среди них, может быть
основан на признаках, практически вполне достойных внимания. И все равно это
только выбор. В идее, что некая причина по преимуществу противостоит простым
"условиям",  есть значительная доля  произвольного. Сам  Симиан,  охваченный
стремлением к точ //104// ности и вначале пытавшийся (как я полагаю, тщетно)
дать  более  строгие  определения,   под   конец,  видимо,  признал   вполне
относительный характер подобного  различения. "В эпидемии,-- писал он,-- для
врача   причиной    будет   распространение    микроба,   а    условием   --
нечистоплотность, болезненность, порожденные  пауперизмом;  для социолога  и
филантропа  пауперизм  будет причиной, а биологические факторы -- условием".
Он честно допускает,  что перспектива может  меняться в зависимости от  угла
зрения.
     Впрочем,  будем  и   здесь   осторожны:  суеверное   преклонение  перед
единственной причиной-- это  в истории  чересчур  часто  лишь скрытая  форма
поисков  виновного,  а  значит,  суждения  оценочного.  "Чья  вина  или  чья
заслуга?"--  говорит  судья. Ученый  же  довольствуется вопросом  "почему" и
готов  к тому, что  ответ не  будет простым. Монизм в установлении причины--
вызван ли  он  предрассудком здравого  смысла, постулатом логика или навыком
судейского чиновника -- будет для  исторического объяснения  только помехой.
Историк ищет цепи каузальных волн и не пугается,  если они  оказываются (ибо
так происходит в жизни) множественными.
     Исторические  факты-- это факты психологические по  преимуществу. Стало
быть, их антецедентами, как правило,  являются другие психологические факты.
Конечно, судьбы людей  включены в мир физический и несут его бремя.  Но даже
там, где вмешательство этих внешних сил кажется наиболее грубым, их действие
осуществляется  только  как  направленное  человеком  и  его разумом.  Вирус
"Черной смерти" был первопричиной уменьшения населения в Европе, но эпидемия
распространилась  так  быстро лишь благодаря определенным  социальным  --  а
значит,  по их  глубинному  характеру,  психологическим  --  условиям, и  ее
моральные  следствия  могут быть объяснены  только особым  предрасположением
коллективного образа чувств.
     Но у  историков психология занимается лишь  ясным сознанием. Читая иные
книги  по  истории,  можно  подумать,  что  человечество  сплошь состояло из
логически действующих людей, для которых  в причинах их поступков не было ни
малейшей  тайны. При  нынешнем уровне исследований психической  жизни  и  ее
темных  глубин  -- это  еще  одно  доказательство  того,  как  всегда трудно
отдельным  наукам  идти  в  ногу  со всеми  остальными  науками.  Это  также
повторение, в большем  масштабе, ошибки -- впрочем, уже не раз отмеченной --
старой экономической  теории. Ее  homo oeconomicus был призраком  не  только
потому,  что  его  изображали поглощенным исключительно  своей  выгодой; еще
вреднее  была  иллюзия,  будто он настолько  уж  ясно  представлял  себе эту
выгоду. "Нет ничего более  редкого, чем план",-- говорил еще Наполеон. Можно
ли  считать,  что  тяжкая моральная  атмосфера,  с которой мы теперь  живем,
формирует  в нас только  человека  разумных решений? Мы сильно  исказили  бы
проблему причин в  истории,  если бы всегда и  везде сводили  ее к  проблем?
осознанных мотивов.
     Как  любопытна, кстати, антиномия, наблюдаемая  в меняющихся установках
стольких  историков!  Когда  надо удостоверить,  имел  ли  место  в  //105//
действительности тот или иной поступок, их тщательность  выше всяких похвал.
Когда же они переходят к причинам поступка, их удовлетворяет любая видимость
правдоподобия--  обычно  со  ссылкой  на  какую-нибудь  из  истин  банальной
психологии, которые верны ровно настолько, насколько и противоположные им.
     Два  философски  образованных  критика-- Георг  Зиммель  в  Германии  и
Франсуа  Симиан во Франции--  развлекались,  изобличая такие  предвосхищения
основания.  Один  немецкий историк  пишет,  что эбертисты  вначале прекрасно
ладили с Робеспьером, так как он во всем следовал их  желаниям, затем они от
него  отошли,  потому  что,  мол,  сочли  его  слишком могущественным.  Тут,
замечает  Зиммель,  подразумеваются  два следующих высказывания: благодеяние
побуждает   к  благодарности;  мы  не  любим,  чтобы  нами  повелевали.  Оба
высказывания, несомненно, нельзя  назвать ложными.  Но их нельзя  назвать  и
истинными. Разве мы не  можем с одинаковым успехом  утверждать,  что слишком
полное подчинение воле какой-нибудь партии вызывает у нее скорее презрение к
такой  слабости,  чем  благодарность,  и  разве,  напротив,  мы   не  видели
диктаторов, которые  благодаря страху, внушаемому  их могуществом, подавляли
малейшую попытку сопротивления? Один схоласт  говорил о  власти,  что у  нее
"нос из воска -- он одинаково  легко гнется налево и направо". Это относится
и к пресловутым психологическим истинам здравого смысла.
     Ошибка  здесь по  сути  та же,  что  лежала  в  основе  географического
псевдодетерминизма, ныне  окончательно  развенчанного. Имеем  ли мы  дело  с
явлением мира  физического или с социальным  фактом, в человеческих реакциях