тот день три очка или пять. Неуверенность тогда будет в нас,  в нашей памяти
или в памяти очевидцев нашей игры. Но не в фактах реальности.
     Однако, если  вдуматься, применение понятия вероятности  в историческом
исследовании не  имеет в себе ничего противоречивого. Историк,  спрашивающий
себя  о  вероятности  минувшего события,  по существу лишь  пытается  смелым
броском мысли перенестись во время, предшествовавшее //69//
     этому  событию,  чтобы  оценить  его  шансы,  какими они представлялись
накануне его осуществления. Так что вероятность -- все  равно  в будущем. Но
поскольку линия настоящего тут мысленно отодвинута назад, мы получим будущее
в прошедшем, состоящее из части того,  что для нас теперь является  прошлым.
Если   факт   бесспорно  имел  место,  эти   рассуждение   не   больше,  чем
метафизическая игра. Какова была вероятность того, что родится Наполеон? Что
Адольф  Гитлер,  будучи в  1914  г.  солдатом,  избегнет  французской  пули?
Развлекаться такими  вопросами не запрещено. При условии,  что им  придается
лишь  то  значение,  которое  они  имеют   в  действительности;  это  просто
разговорный  прием,  позволяющий белее  рельефно  показать роль случайного и
непредвидимого в историческом движении человечества. В них нет ничего общего
с критикой  свидетельства, Но если, напротив, сомнительно само существование
факта?  Например, мы сомневаемся,  что  некий  автор  мог, не списывая чужой
рассказ,  самостоятельно повторить многие его  эпизоды  и  даже  слова;  что
только случай  или некая богами предустановленная гармония  могут  объяснить
поразительное  сходство памфлетов  одного  писаки времен  Второй  империи  с
"Протоколами сионских мудрецов". Мы сегодня можем допустить  или  отвергнуть
правдоподобие такого  совпадения  в зависимости от того, насколько -- еще до
написания рассказа -- это совпадение представлялось возможным с большим  или
меньшим коэффициентом вероятности,
     Однако  математические  расчеты  случайного  основаны  на  воображаемом
допущении.  При всех возможных  случаях  постулируется  в  исходном  моменте
равновесие условий: причина,  которая  заранее благоприятствовала бы  одному
или  другому, была бы с  этих  расчетах  инородным  телом.  Игральная  кость
теоретиков -- идеально уравновешенный куб; если  в одну из его граней впаять
свинцовый шарик, шансы игроков  уже не  будут равны. Но критика свидетельств
почти сплошь  имеет дело с краплеными костями. Ибо тут постоянно вмешиваются
тончайшие элементы человеческого,  склоняя  чашу  весов  в сторону  какой-то
одной преобладающей возможности.
     Правда,  одна из исторических дисциплин  является  исключением  --  это
лингвистика, по крайней мере та ее отрасль, которая занимается установлением
родственности  языков. Сильно  отличаясь по  масштабу собственно критических
операций, этот вид исследования имеет  с исторической критикой то общее, что
стремится  раскрыть филиации. Условия, являющиеся тут объектом  рассуждений,
чрезвычайно близки исходному условий равенства, присущему теории случайного.
Этой   привилегией   лингвистика   обязана  особенностям  феноменов   языка.
Действительно,  огромное  количество возможных комбинаций  звуков  сводит  к
ничтожному  числу вероятность их случайного повторения в больших масштабах в
различных говорах. Но тут есть и нечто более важное: если исключить немногие
подражательные  звукосочетания, значения,  вкладываемые  в  эти  комбинации,
совершенно  произвольны. То,  что  очень сходные  сочетания  "тю"  или  "ту"
("til", произнесенное  по-французски  или по-латыни)  служат для обозначения
второго лица, очевидно, не предопределено заранее какой-либо //70//
     образной  связью.  Поэтому,  если  мы  устанавливаем,  что таков  смысл
данного сочетания звуков во  французском, итальянском, испанском и румынском
языках,  и  если  мы к  тому  же  находим  в этих  языках  множество  других
соответствий,  равно  иррациональных, то  единственным разумным  объяснением
будет то, что  французский, итальянский,  испанский и  румынский языки имеют
общее происхождение. Различные возможности были тут для человека равноценны,
поэтому решение  обусловлено  почти чистым  подсчетом шансов.  Но  далеко не
всегда дело обстоит так просто.
     В  нескольких  дипломах  средневекового монарха, трактующих о различных
предметах, мы встречаем одни и те же слова  и обороты.  Приверженцы "критики
стиля"  утверждают:  причина  в  том,  что  эти   дипломы  составлены  одним
нотариусом. Если бы все определялось только случаем, с их мнением можно было
бы согласиться. Но это не так. В каждом  обществе и,  более того,  в  каждой
небольшой  профессиональной группе существуют  свои языковые навыки. Значит,
недостаточно  указать  пункты сходства.  Надо еще  отделить в  них редкое от
общеупотребительного.   Лишь   действительно   необычные   выражения   могут
свидетельствовать  в пользу одного автора,  разумеется, при условии, что они
повторяются достаточно  часто. Ошибка здесь в том, что  всем элементам языка
придается  одинаковый вес,  как если  бы изменчивые коэффициенты  социальных
предпочтений не были свинцовыми шариками, что нарушают равновесие шансов.
     С  начала  XIX  в. целая школа  ученых занялась  исследованием  истории
списков литературных текстов. Принцип прост. Перед нами три рукописи  одного
и того же произведения: В, С, D; мы констатируем, что все три содержат  одни
и  те же, явно ошибочные прочтения оригинала  (это самый старый,  выдвинутый
Лахманном, метод  установления ошибок).  Либо мы вообще в них находим одни и
те  же   прочтения,  правильные   и  неправильные,  но   по   большей  части
отклоняющиеся от соответственных мест в других  рукописях (предложенный  дом
Кантоном  интегральный   учет  вариантов)   .  Мы   решаем,  что  экземпляры
"родственны".  Это можно понимать  по-разному: либо одни  из  них  списаны с
других в последовательности, которую еще предстоит определить, либо все они.
каждая рукопись  своим путем, восходят к некоей  общей модели. В самом деле,
трудно допустить,  чтобы такая последовательность совпадений была случайной.
Однако  два сравнительно  недавно выдвинутые  соображения вынуждают  критику
текстов в значительной  мере отказаться от квазимеханической строгости своих
выводов.
     Переписчики  порой  исправляли  свою  модель.  Даже  тогда,  когда  они
работали независимо друг от друга, общие навыки мышления, вероятно, довольно
часто   диктовали   им  сходные  решения.   Теренций   кое-где   употребляет
исключительно редкое слово raptio.  Не поняв его, два переписчика
заменили его словом ratio, вносящим бессмыслицу, но зато  знакомым.  Надо ли
было им для этого сговариваться или списывать друг у друга? //71//
     Такой  тип  ошибок   ничего  не  может  нам  прояснить  в  "генеалогии"
рукописей.  Более  того. Почему переписчик  должен был  всегда  пользоваться
только  одной  моделью?  Никто  ему  не  запрещал,  если  была  возможность,
сопоставлять несколько экземпляров, чтобы по своему усмотрению сделать выбор
между  различными вариантами. Конечно, это случай  редкий для средних веков,
когда библиотеки были бедны, зато, по всей вероятности, гораздо более частый
в античную эпоху.
     Какое место предназначить этим кровосмесительным порождениям нескольких
разных традиций на  роскошных древах Иессеевых, которые принято изображать в
критических изданиях? В  игре  совпадений воля индивидуума,  как  и  влияние