- Мы тоже.
     - Далеко?
     - Трапезунт.
     - Кожи?
     - Нет, индийский товар.
     - Тоже?
     - Слава богу! Повезем.
     Едва они вошли в ворота постоялого двора, их, низко кланяясь, встретил оживленный Левон:
     - Пожалуйте. Все готово.
     Запахи, сладостные, как песни райских птиц, охватили их среди веселого щебета кипящих в масле пряностей и приправ.
     Длинный ковер протянулся вдоль двора. Длинная скатерть белела, расшитая синими китайскими письменами. Стопки лепешек уже высились по краям скатерти, и кашгарцы распоряжались в углу двора у пылающих очагов, над котлами.
     Из келий выглядывали постояльцы, нетерпеливо принюхиваясь к кашгарской стряпне.
     Солнце меркло.
     Левон готовил фонари, протирал их и прилаживал светильники.
     Вскоре над длинным рядом людей, восседавших за угощением, уже горели фонари, подвешенные на крепком канате, освещая обломки лепешек, руки, блестящие от жира смуглые куски мяса, густую зелень лука, белые, красные груды овощей и плодов.
     Из глиняных кувшинов в плоские чашки наливали вино, казавшееся черным. Армяне говорили о дружбе, которая скрепляет людей воедино и укрепляет их стойкость против встречного ветра, а ветер всегда дует, пока караваны идут из края в край.
     Вздыхая, с дрожью в горле, будто после плача или после обиды, Пушок слушал доброжелательные слова гостей.
     Каждый из них был ему опасен. Каждый купец опасен купцу, когда у купца есть деньги или хороший товар. Но Пушок пил, как родное вино, мирные рассказы о дальних торговых городах, где доводилось бывать этим людям. Одни из них хвалили покупателей Генуи; другие, не скрывая превосходства, признавались, что здешние свои закупки везут в Венецию. Этим предстояло в одном караване с Мулло Камаром идти до Трапезунта. А оттуда они сядут на корабли, поплывут мимо анатолийских разбойничьих берегов до Константинополя, а может, и дальше поплывут морем. А Мулло Камар?
     Мулло Камар, которому выпитое вино придавало молчаливость, неохотно дал понять, что часть товара попробует провезти до Египта.
     - А турки?
     - Я сказал: попробую. Я не говорил "провезу".
     - А разграбят?
     - В другой раз попробую.
     - Опять разграбят.
     - Узнаю, где обходить надо, - в третий раз пойду.
     - А зарежут?
     - Я мусульманин. Не зарежут. Оберут да и отпустят.
     - Разоренье хуже ножа!
     - Товару хватит. Была б дорога!
     Армяне на мгновенье смолкли: не боится разоренья? Сильный купец!
     Один из сидевших рядом пошутил:
     - Мусульманин, а пьете вино.
     - Вино? Это виноградный сок!
     Купцы смеялись.
     А он, захмелев, глядел на вспотевших, волосатых, кричащих людей и думал: "Шум какой!"
     И опять думал:
     "Знали б, чей товар везу, - знали б, что нас не разорят. Мы этих турков легче разорим. А у нас сотню верблюдов захватят - мы взамен тысячу поведем! Вам - верно, вам - страшно: ударит волна по кораблику, и - буль-буль - пошли ваши закупки в пучину черноморскую. И конец вам. Пойдете по Константинополю просить в монастырях кусочек хлеба. Многие побираются там, а такими ж были, как вы сейчас. А нам не страшно! У нас..."
     - Что везете? - спрашивал, придвинувшись, старый армянин с бородой, выкрашенной в огненно-красный цвет.
     Мулло Камар думал: "Рассчитывает, что я опьянел".
     И спросил простодушно:
     - В Трапезунт?
     - В Египет.
     - Рис.
     Армянин выпучил огромные, обросшие волосами глаза:
     - В Египет? Там рису, что ли, нет?
     - Есть, да не такой.
     - А... - отодвинулась красная борода, поняв, что Мулло Камар ни во хмелю, ни в огне правды не скажет.
     А Пушок ласково, с любовью смотрел на гостей: всю жизнь встречаются они одни с другими где-нибудь, то на постоялых дворах, то на базарах. Встречаются, опасливо, пытливо, настороженно приглядываются один к другому, при случае перебивают выгодное дело друг у друга, снова расходятся в разные концы дальних дорог на долгие годы; снова сталкиваются на чутком ночлеге, разглядывая один в другом перемены, расспрашивая допоздна о событиях в покинутых городах, - и опять забывают друг друга, едва звякнет колокол каравана и верблюды поднимут на горбах заветную поклажу в новый путь.
     И опять идут караваны.
     Народы и языки сменяют друг друга.
     Шумят и остаются позади базары, а караваны идут, идут мимо развалин городов, где базары надолго отшумели.
     Проходят между песчаных барханов, где песок струится, как морские волны по отлогому берегу.
     Проходят мимо огороженных, как крепости, полей, где люди пашут или сеют.
     Идут мимо полей, где собирают урожай.
     Идут мимо нищих хижин в нищих селениях, где всегда какие-то женщины плачут и кричат, а оборванные старики молчат и смотрят искоса неподвижными глазами. Смотрят, как проходят караваны и проносят в далекие города, в чужие страны многое из того, что добыто на этой земле, многое из того, без чего нет не только радости, а и жизни на этой земле.
     Проносят караваны мимо, в далекие края, то, чего никогда не оставят в этих нищих селениях, где людям нечем платить.

Шестая глава

САД

     Караван шел медлительной, вечной поступью сквозь сухую степную тьму. Ночь кончалась. Звезды тускнели.
     На длинных переходах между караван-сараями, вдоль торговых путей в стране Тимура стояли коренастые глиняные сторожевые башни, где на гладких крышах в темные ночи стража разводила огни.
     Тлея, дымясь, светился кизяк малиновым жаром, и, приметив его путеводный свет, уверенней, смелей вели вожатые за собой караваны, хотя и без того каждый знал, что торговые пути в землях Тимура безопасны.
     Впереди каравана на осле, на мягкой подстилке, восседал староста каравана, за ним ехали его караванщики, за караванщиками - охрана, за нею купцы, а за купцами, подоткнув под себя аркан, свисавший из ноздри головного верблюда, ехал караван-вожатый.
     Караван-вожатый порой затягивал тягучую древнюю песню, но и певши ее привычным ухом прислушивался, как ровно позвякивает колокол под брюхом заднего верблюда, а чуть собьется, чуть дрогнет его размеренный звон, и сердце вздрагивало: нет ли беды в караване?
     Ночь кончалась.
     Впереди, на башнях, успокоительно дотлевали костры. Осталась в стороне темная груда глиняных деревенских строений, где, видно, все спали, а может, и вымерли: даже псы не залаяли.
     И снова безлюдная ночная степь охватила караван со всех сторон.
     - Деревню Курган прошли, - сказал, будто себе самому, вожатый.
     Никто не отозвался: дремали на своих ослах караванщики, дремали в стеганых халатах купцы, дремал певец, нанятый купцами для утехи в долгой дороге, мирно дремали охранники, ибо дороги в землях Тимура безопасны.
     Лишь Геворк Пушок сквозь дремоту приоткрыл глаза, солидно сидя на крепком, резвом осле. Приметив, что уже расплывается синим дымком по степи предрассветная прохлада, плотнее запахнул свой белый шерстяной чекмень в опять задремал, уставший от дневных разговоров с попутчиками.
     Теша свою гордость, вдосталь наговорился Пушок с попутчиками и, из снисходительного расположения к ним, каждому к слову успел намекнуть, что товар он везет ценнейший, а хозяин у него знатнейший, чтоб все в караване разумели, что, мол, не простой купец едет, не залежалые кожи везет, не в короткую поездку выехал, а на широкий торговый простор. Но бывалые попутчики и без тех намеков еще в Самарканде смекнули, чья это сотня верблюдов столь завидно завьючена в дальнюю дорогу.
     Дальняя дорога Геворка Пушка только-только начиналась. Еще самому ему темны ее предстоящие повороты, ее подъемы, кручи и пропасти.
     Из Самарканда вышли затемно.
     Зной переждали на знакомом дворе Кутлук-бобо, а как жара спала, снова вышел караван на свой путь.
     Сперва слушали певца, идя среди степи, поросшей голубой иссохшей травой. В стороне оставались то сады, где вдруг мелькала змейкой воркотливая струйка ручья, то придавленные к земле глиняные мазанки деревень.
     Устав от певца, разговаривали: Пушку никак не молчалось. Всю дорогу набухали в нем и распирали его всякие утешительные мысли о начатом долгом пути, о базарах, что шумят в далеком далеке впереди, о хитрецах, что потщатся выманить у купца за бесценок товары, да наколются на стойкую выдержку Пушка...
     А когда говорить устали, совсем уже смерклось, и снова запел певец, сеча струны острыми пальцами.
     В темноте пропустили встречный большой караван из Суганака...
     "Так же вот и Мулло Камар где-то сейчас шествует по своей стезе!" - подумалось Геворку Пушку.
     Незаметно купцы и певец смолкли, предавшись дремоте, и лишь тяжелая кость бессонно бултыхалась внутри плоского колокола, качавшегося под брюхом заднего верблюда; мерно, будто сердце, билась кость о гулкую медь.
     Достигал этот звон темных деревень, да мало кто внимал ему в ночное время; земледельцы, намаявшись за день, спали на ветерке, на глиняных кровлях, втащив следом за собой и лестницы, чтоб не коснулся их сна никакой чужой человек.
     Лишь те, кому случилось в ту ночь поливать поле либо караулить виноградники, могли, вслушавшись, понять по звону - велик ли караван, тяжело ли навьючен, по какой дороге вдет.
     Но никому здесь не было дела до караванов: какое дело крестьянам, куда идут и что несут эти невидимые в ночи, молчаливые верблюды.
     Лишь на краю одной из деревень, не на крышах лежа, а на теплой, черствой, пахучей земле, вслушивались люди в поступь этого каравана.
     И один из лежавших хриповато спросил:
     - А те ли это?
     Задыхающийся голос ему отозвался:
     - Я за их звоном до самой стоянки шел. Они на стоянку стали, а я сюда дошел, - звон их помню.
     - Верно ли?
     - Я звон их помню - те самые.
     - Гляди!
     И замолчали.
     И молчали, пока караван, почти что над ними, проходил медлительной вечной поступью сквозь сухую степную тьму.


     Тимур, не поднимая головы, приоткрыл глаза. В комнате было темно и душно, но вверху, под потолком, через каменную резьбу слухового окна уже сквозила предрассветная синева.
     Он лежал во тьме, будто на дне ямы.