Тимур казался еще суровее, когда вышел в установленное время к своим вельможам.
     Он спрашивал коротко, и надо было отвечать без запинки, без промедления, сразу... Особенно в такой день, когда он спрашивал, глядя на пол, чтоб не пугать людей своим тяжелым взглядом.
     Узнав от казначея, что прибыл один из караванов с индийской поклажей, Тимур велел, прежде чем убрать поклажу в сундуки, разобрать ее и разложить по залам в Синем Дворце.
     - Я гляну, хорошо ли довезено.
     Обсудив многие дела, Тимур окончил прием и отпустил советников и царедворцев в город, предложив им после четвертой молитвы, перед закатом, явиться в Синий Дворец подивиться индийским диковинам. Но и приглашая он не поднял глаз.
     Оставшись один, он позвал Мурат-хана:
     - Объяви всем царицам: ехать в город; ждать там прибывающую госпожу. Сюда не вернемся. А в какой сад выедем, в городе объявлю.
     Вскоре по всем залам просторного дворца поднялась суета. Стуками, перекличкой, топотом слуг наполнился весь дворец и весь сад, где только что даже царицы и вельможи говорили лишь шепотом.
     А Тимур уже выезжал из ворот, оставляя позади всю поднявшуюся суету, и чинно ехали за ним, каждый на своем месте, спутники, охрана, воины, словно все давно знали об отъезде и давно собрались: он не потерпел бы, если б кто-нибудь замешкался, если б чья-нибудь подпруга оказалась слабой, если б чьи-нибудь ножны не пристегнулись к ремню, - он давно всех приучил жить так, чтоб каждую минуту мог повести их, куда б ему ни вздумалось, - на городское ли гулянье, на битву ли к индийским городам.

Седьмая глава

СИНИЙ ДВОРЕЦ

     Синий Дворец высился над Самаркандом, поблескивая изразцами, темными, как ночное небо.
     За крепкими стенами с башнями по углам теснились десятки строений, дворов, кладовых, мастерских.
     На Оружейном дворе, в глубине просторных подвалов, под черными сводами лязгало железо, плавились сплавы, били молоты по прозрачным, как красный воск, брускам.
     Пламя горнов то там, то тут отсвечивало кровавыми каплями на грудах готового ковья - наконечников копий, островерхих шлемов, сабельных клинков и кинжалов, ожидавших часа, когда вынесут их из глубокого мрака на белый свет.
     Голубой и зеленый чад слоился под сводами и неторопливо уползал наружу через низкие двери; но оружейники не смели выглянуть из-под темных сводов, пока старшина дворцовых ковачей и литейщиков не кликнет их на недолгий отдых, проглотить лепешку с похлебкой да отдышаться в душном воздухе Оружейного двора.
     Низкие ниши выходили на тесный двор, обстроенный множеством других ниш, где в глубине, за тяжелыми дверями кладовых и складов, хранились запасы оружия, откованного здесь или свезенного сюда из походов.
     В те дни старшины торопили мастеров. Едва ковачи успевали отковаться от одного заказа, как их скликали на новую ковку.
     Кладовщикам было приказано пересчитать оружие на складах, пересмотреть старые кладовые. На двор выволакивали груды ржавья. Опытные оружейники перебирали и скользкие свежие сабли, смазанные салом, и тронутые ржавчиной, щербатые, иззубренные мечи.
     На эти дни сюда созвали и многих свободных мастеров из городских слобод. Косторезов - вырезать и наклепать рукоятки на поврежденные сабли, обрукоятить новоковые клинки; оружейников - разобрать чужеземное оружие: что годится - обновить, а хлам разобрать на перековку.
     Вызвали сюда и кольчужника Назара, туляка.
     Он пришел со своим подмастерьем Борисом. Их поместили под навесом, куда и сносили из кольчуг то, что залежалось по дворцовым кладовым.
     Кольчуг оказалось немного. Были тут старые, кое-где помятые, а то и пробитые кольчуги. Борис перебирал их и расправлял, а Назар разглядывал их, неторопливо, пристально, одну за другой, будто читал книгу за книгой.
     Седые космы Назара перехватывал узкий ремешок, чтобы волосы не лезли в глаза, но косматые брови часто опускались, хмурясь, до самых глаз: он видел пути, пройденные многими из этих молчаливых участниц былых походов, вынутых для похода предстоящего.
     - Гляди, Борис, сколько кольчуг наволочено, а цельных не видать.
     - С побиенных содраны.
     - Вцеле добрый воин в полон не дастся, ежели кольчугой оборонен.
     - А ты вон сам их ковать искусен, а в полону живешь.
     - Попрекаешь, сынок?
     - Не попрек, а спрос: лестна ли человеку неволя, когда может он меч добыть?
     - Можем добыть, да не надо.
     - Чего это?
     Назар широким черным ногтем обскабливал кольцо на одной из кольчуг:
     - Смолистая ржа-то.
     - А что?
     - Небось кровь.
     - Чистой тут ни одной не видно.
     - Вот, гляди: эта склепана неведомо кем, незнамо когда. Вся излежалась: ей уж в походы не хаживать, а виды она видывала, ратные кличи слыхивала. И гляди - наша она.
     - По чем узнал?
     - На месте склепки, на каждом конце - будто змеиная головка, - наша старая клепка. Глянь другую - головка длинная, язычком, - то ковали персияне, а может, арабы в Дамаске. Их работу знаю, - на взгляд приятна, да меч ее сечет. А наша круглая клепка мечу не дается, ее только прорубить можно, а чтоб по воину так рубануть, сперва надо, чтоб воин под удар подставился. Клепать надо три, а то и четыре махоньких кольца, одно в одно. Из махоньких кольчиков скуешь, - большим мечом не просечешь. Из больших колец скуешь, - малый меч ее рассечет: в ней отжиму нет, она удар будто лбом принимает. Разумеешь?
     - Учи, учи. Слушаю.
     - А чего ты хмурый такой?
     Круглолицый, узконосый, румяный Борис по нраву своему был застенчив, а чтоб скрыть свою досадную стеснительность, напускал на себя мешковатость, а в разговоре - неразговорчивость. Однако Назар к этому привык, и удивило его какое-то невеселое раздумье Бориса.
     - Учи, учи. После спрошу.
     - Учись. Кольчуга - оружие дорогое, простому воину она не по плечу. Если какой и добудет ее в бою, со врага совлачит, сам в нее не облачится: к ней разом всяк потянется; кто сильней, кто знатней, тот ею и завладает.
     - Учи, учи...
     - Вот, гляди, - одинарной выковки. Эта и от стрелы не заслонит, не токмо от копья. Такие в латынских землях, в каменных городах куются. Такие надевают от собственного своего страха, для успокоения, чтоб не боязно было в темную ночь из дому выглянуть, там не то что у нас, - мы вон в одной холстинке через дебри-леса на медведей либо на вепрей хаживаем, на Орду - грудь нараспашку - с одним топором выходим. И слава богу, живем.
     - В полону-то?
     - Это ты да я, а речь - об нашем народе.
     - Ты да я, а уйти могли бы: мечи на дорогу достали бы.
     - И доставать не надо: понадобятся - возьмем. Да не надо.
     - Опять "не надо"! Это как так?
     - Глянь-ка на сей двор. Вон всего сколько повытаскали.
     - Видать, собираются.
     - А куда?
     - А кто ж их знает? Не успели воротиться, а уж опять... Каков поп, таков и приход.
     - Тут, сынок, приход сам себе подходящего попа нашел, - хром, а неусидчив; сухорук, а драчлив. Им и нужен такой, - они набегут, награбят, выжгут чужое, вытопчут, да и ко двору. А двор-то - вот он. Гляди да приглядывайся: чего воруют, чем торгуют, востро ли мечи наточены да куда поворочены. Я гляну, ты глянешь, а нашего народу тут не так мало: одни торгуют, другие ремесленничают, третьи - в полону. С тем - словом перекинешься, с другим - молчком переглянешься, ан и выйдет, не мало тут нас для такого-то далека. А через нас на Руси хорошо знают, каков народ здешний, каково ему эту горькую чашу пить, каков царь здешний, - чтоб нашему народу от той чаши загодя отстраниться. Потому, сынок, и не тянись за мечом: мы без меча тут сильнее. А с простым людом нам и тут не тесно. Кто нас в слободе обижает? Никто! А ведь со всякими народами тут хлеб-соль делим, почасту над одной бедой слезы льем, без всякого слова друг другу себя высказываем.
     - Я на слободу не в обиде.
     - Людей распознавай не по языку, а как дома распознал, так и здесь распознай. Земля едина, единым богом сотворена. И все мы - один одному - братья; иноязыкого не обижай, а кровного своего не давай в обиду.
     Кольчуги из их рук ложились каждая на свое место - ветхие в сторону, рваные - в другую.
     - Цельных-то не видать! - посетовал Борис.
     - И слава богу: на разбой идут, а себя берегут. Битва - дело святое, когда народ на оборону встает, а когда на разбойное дело сбираются, грех тому, кто им оружье кует.
     - Вон, весь подвал гудмя гудит, - куют: наша слобода вся в чаду, - куют. Выходит, все мы грех творим?
     - Не по доброй воле. Оружье тот им кует, кто им на ковье железо дает; кто на грабеж их шлет, а сам сидит - добычи ждет.
     - А мы что же?
     Но в это время к ним подошел старшина Оружейного двора.
     - Как, почтенные мастера, процветают дела ваши?
     - Благодарение за спрос, - цветут, будто розы.
     - Они еще пышнее раскроются, когда сии железа снова в поход сгодятся. Надо их поскорей обновить.
     - Какие уж тут обновки, - одна худоба.
     - И на худой чекмень заплатки ставят да дольше нового носят.
     - Носят, да не по праздникам.
     - Чекмень новый не к празднику, а на будний день шьют.
     - Верно! - согласился Назар и подмигнул Борису: - Им эти походы и впрямь - будний день: шесть дней разбой, день - перебой.
     Старшина, не поняв тульской скороговорки Назара, полюбопытствовал:
     - Что это говоришь?
     - Об этих кольчугах.
     - А что?
     - Чинить их, говорю, долго.
     - Нет, нет, надо скорей. Все оружье велено просмотреть наскоро да выправить быстро.
     Борис кивнул Назару:
     - А что я говорил?
     - То и говорил! - согласился Назар.
     Предстояло новыми кольцами заклепать прорехи, пробоины. А ведь не об сук в лесу, не о гвоздь в сарае, а копьями либо мечами, в крови и в сече, прорваны те прорехи, за каждой вслед чья-то жизнь обрывалась.
     - Новые выковать легче, чем это рванье склепать! - невесело сказал Назар.
     Но как отклонить заказ? В Орде на смерть шли, но зарока не рушили, врага не вооружали. Сюда же зашли по согласью, здесь приходилось принимать заказ.
     Когда зной стал спадать, мастеров позвали полдневать.
     Из черных утроб подземных кузниц пошли наверх, на свет, щурясь, черные, обгорелые, усталые ковачи, мечевщики, литейщики. Иные из них были медлительны, седы; другие - плечисты, поворотливы. Но никто из них не был ни бодр, ни шустр, ни весел. Многие тяжело закашлялись, глотнув вольного воздуха, хотя и не был тут воздух ни волен, ни свеж, - весь он был иссушен духотой двора, пропылен едкой городской пылью, горек от смрадов, струящихся снизу, из подвалов или со смежных дворов, заслонен от солнца и ветра четырехъярусной высотой Синего Дворца.
     Друг за другом выходили наверх мастера со своими выучениками, учениками, подмастерьями; разные люди, разных земель уроженцы. На разных языках говорили они в детстве и росли по-разному. И вот выросли, мастерству обучились, и завладел их мастерством, заграбастал их таланты Хромой Тимур.
     Во вражде и в безделье каждый говорит по-своему, в дружбе и в труде люди ищут общего языка: тут, в рабстве, им слова опостылели; молча шли люди через этот смрадный, унылый двор к дощатому настилу, где в тяжелых глиняных чашках ставили им мучную похлебку, накрытую серыми лепешками.
     Ели молча, уставясь неподвижными глазами в еду. Не жирно кормил их хозяин, а высчитывал за прокорм хозяйственно: кому мало было одной чашки, давалась другая, но за особый счет. А когда приходило время расчета, оказывалось, получать мастерам нечего, иной раз и должок прирастал. Тимур за работу платил и в долг мастеров кормил; мастерам за работу платил больше, выученикам поменьше, ученикам пропитание давал в долг. И к тому времени, когда возрастал заработок мастера, скапливался у него и долг, и оказывалось: каким мастерством ни владей, сколько изделий ни выделывай, всей жизни не хватит, чтоб из долгов выбиться, чтоб на вольный свет из подвалов Синего Дворца выйти. А этих мастеров числили вольными, их отличали от рабов, евших хозяйский хлеб задаром, но тоже крепко прикованных к тяжелым стенам Синего дворца.
     Поодаль от прочих старшина сам сел с кольчужниками, - принимал дорогих мастеров как гостей, угощал за хозяйский счет, занимал разговорами.
     Назар издали разглядывал обедавших оружейников.
     - Разный у вас народ набран. Каких тут только нет!
     Старшина ответил с осуждением: