Опять досадно.
     "Рассчитывает пережить мужа: мужа, мол, уже не будет, а детей нет, некому об ее могилке похлопотать будет. Старуха соображает, что мне уже шестьдесят пять, что уже недолго..."
     Но он не мог отказать ей в просьбе: она старшая жена, дочь хана Казана. Ради ее родословной он и взял ее себе из многих красавиц, доставшихся ему из гарема амира Хусейна, когда тридцать лет назад разрешил убить этого Хусейна, долголетнего друга, соправителя, соратника, брата некогда любимой Ульджай. Когда амир Кейхосров убил Хусейна, Тимур раздал его вдов, а эту поставил над всеми своими женами, приучил почитать ее как царицу, по ней назвался Гураганом, ее брал с собой в страны, по которым проходил как ураган.
     - Воля твоя, царица.
     - А около могилки пристрою я мадрасу. Чтоб тихо было вокруг: пускай там сидят мальчики, книги читают, писать учатся. Будто я, как нынче, опять их ращу.
     Еще ни одной мадрасы для обучения юношей не построил Тимур. Он считал, что дело воина и государя - радеть о славе, о чести, о вере. А царицам или купцам приличествует строить ханаки - обители для благочестивых паломников и дервишей, мадрасы - школы для обучения жаждущих знания.
     - Строй, царица, строй. А где?
     - Да ведь сколько уж из нашей семьи погребено у Шахи-Зинды...
     - Какая ж мадраса за городской стеной?
     - Нет, за городской стеной не годится... А хотелось поближе. Может, около вашей мечети, на Рисовом базаре... А?
     - А почему там?
     - Меньше ломать придется. Каменных строений там мало. А гнилые бревна с навесами недорого снести.
     Тимур одобрил:
     - Хозяйственно рассудила!
     Но опять его взяла досада: затеяла строиться рядом с его большой мечетью; не уступает, за ним за самим тянется!
     Тимур мрачнел, пережевывая с чесноком сухой ломтик печеной косули.
     Он протянул руку к пустой чаше, и жена налила ему пенистого кумысу из глиняного кувшина.
     Он повторил:
     - Хозяйственно рассудила!..
     Она уловила не только досаду, а и гнев в его голосе. Но гнев повелителя не встревожил ее: свой гнев он на других сорвет, а его согласие при ней останется.
     Ханаку для дервишей, чтоб молились богу, другая жена Тимура - Туркан-ага - уже построила возле могилы Живого Царя, на Афрасиабе. Внук и наследник Тимура Мухаммед-Султан начал строить ханаку около мавзолея Рухабад, а мадрасу - рядом со своим жилым домом. Но мадрасу около своей гробницы еще никто не строил, это Сарай-Мульк-ханым придумала.
     "Какая радетельница о просвещенье!" - с досадой покосился Тимур на старуху.
     Но она усердно занималась куропаткой, ловко разламывая ее белыми сильными пальцами.
     "Сколько колец!" - щурясь, присмотрелся он к ее сокровищам.
     Кольца были редкостные. Среди них - древнейшие; может, с пальцев самого Чингиза; может, иные блистали на руках хорезмийских ханов, шахов иранских, китайских императоров, раджей Индии. Золото иных было темно или красно; на камнях темнели странные надписи, чьи-то головы или магические знаки.
     Какие-то из них подарил Тимур. Иные сохранились от девических лет, пришли из ее монгольского рода; остались от амира Хусейна; сорваны с растерзанных красавиц в растоптанных странах; поднесены купцами или вельможами, искавшими ее покровительства.
     В это утро она надела лишь малую толику того, чем обладала, остальное лежало во многих ее кованых ларцах: имей она тысячу пальцев, их не хватило бы надеть все кольца! А пальцев у нее - всего десять, как у простой рабыни!
     Откинувшись на подушки, Тимур медленно пил кумыс и поглядывал на посуду, расставленную по скатерти: большое блюдо из красной египетской глины, а царица могла бы поставить золотое, персидское, он ей дарил такие; чашки из зеленоватой китайской глины, прозрачные на свет, но глиняные - ни золота, ни серебра она не поставила. Нынче по всем хорошим домам едят с персидских либо с индийских, с золотых либо с серебряных блюд, нынче в Самарканде ни персидские, ни армянские, ни индийские редкости не в диковину, - понавезли! Но Сарай-Мульк-ханым привередлива: чего у людей много, тем не украсишься.
     Она не поставила перед ним ничего такого, на что он уже нагляделся; поставила то, что везти было далеко, что довезти было почти немыслимо, - ни до Египта, ни до Китая руки его еще не дотянулись.
     "Египет... - думал, попивая кумыс, Тимур, - там есть пожива: их давно никто не проведывал. А поперек дороги сидит Баязет. Сидит и тешится, что от меня Византию заслоняет. Сам на нее меч точит, а мой меч отводит. А мы поглядим, отведет ли? А мы поглядим, чей крепче. Мой меч еще без зазубрин. А ежели без дела полежит, - глядишь, проточит ржа на нем зазубринку!"
     Он молчал, попивая кумыс. А по многим городам, на востоке отсюда и на западе, стояли его войска, готовясь в новый поход.
     Новый поход, как и все свои прежние походы, Тимур готовил втайне. Сперва все дело обдумывал сам, никому о мыслях своих не говоря ни слова. Он готовил войско, проверял его снаряжение, вооружал, пополнял, но куда оно двинется, но когда оно двинется, знал до времени только сам.
     "Египет... Сколько времени надобно, чтоб собраться? Какой дорогой лучше? В обход, сделать вид, что пошли по другую добычу, а потом в неожиданном месте повернуть, да и... Какой дорогой лучше?.."
     Он резко поставил чашку и приподнялся:
     - А зачем она едет?
     - Гостья зачем?
     - Что говорят?
     - Может, Халиль-Султан ее звал, - он ведь жениться собрался. Может, вызвал ее просить вас.
     - Просить? Разве я против?
     - Да ведь невеста-то...
     - А есть и невеста?
     - В том и дело...
     - Кто?
     - С улицы. Из ремесленного сословия!
     - Какого это?
     Она, опустив глаза, прочитала протяжно, подражая чтецам газелл:

     Отец узором кожи тиснит.
     Дочка взором Халиля теснит.

     Видно, в гареме уже давно судачат об этом, если успели и стишки сочинить. Но Тимур пренебрег явной насмешкой старухи над внуком, спросив:
     - А что она?
     - Есть что-то, конечно. Но можно было и красивей сыскать.
     - Взял бы ее во двор, - не на всякой женятся.
     Старуха насмешливо вздохнула:
     - Любовь!
     Тимур строго сказал:
     - Пройдет! Халиль не соловей, девка - не роза.
     - А все ж...
     - Он у тебя, что ли, просил... заступничества?
     - Сам вас просить намерен.
     - Настойчив!
     - Горяч, смел, сердцем чист. За то и хвалю.
     - А слушаться, как все, должен. Семнадцатый год ему, пора понимать.
     - Пора бы...
     - Эту ко двору возьмет, а невесту найдем. Мать его - внучка Узбек-хана, а сам он...
     Тимур с раздражением подумал об отце Халиля, о своем сыне Мираншахе: "Нет, не должен Халиль ставить себя ниже этого неповоротливого, лютого кабана!"
     - Ко двору возьмет!.. - повторил Тимур.
     - Упрямится.
     - Ну, так пускай покажет.
     - Ее?
     - Сперва пускай покажет.
     Сарай-Мульк-ханым задумалась: "Как это устроить?"
     Тимур прервал ее:
     - Ну? Зачем едет?
     - Сперва я и подумала: за сына просить едет. Да нет, не то.
     - А что?
     - Если б за сына, зачем бы ей без спросу ехать?
     - Как без спросу?
     - От гонца выведали: выехала от мужа тайно; скачет без промедленья; караван при ней невелик, весь на конях; выехала, когда Мираншах на охоте был; смекаем: без спросу поехала. Вот что!
     - Длинноват у гонца язык!
     - Мы спрашивали, как ему не говорить?
     - Я спрошу его сам.
     Тимур нетерпеливо поднялся с подушек, говоря:
     - Ты ее по чести встреть.
     - К ней уж поехали Мухаммед-Султан с Халилем. А я от себя свою арбу послала, кабульскую.
     "Знает старуха, кого как принять, - думал, сердясь, Тимур. - Небось даже меньшую госпожу не допускает до своей позлащенной колесницы, а тут своих белогривых кобыл за снохой шлет. Чует, что станет сноха сильна, когда Мухаммед мое место займет, когда меня схоронят..."
     Он уже пошел, но старуха опять заговорила:
     - Так могилку-то себе...
     Тимур сердито отмахнулся:
     - Я же сказал: строй!
     - Завтра же и приступлю.
     - А, хоть сейчас!
     И ушел теми быстрыми скачками, не предвещавшими ничего доброго, как выходил к коню, когда наступал час посылать войско в битву.
     В одном из прохладных подвалов он сел и велел воинам привести к нему гонца Севин-бей.
     Начальник стражи замялся:
     - Не ускакал ли? Он собирался назад, к своей госпоже навстречу.
     - А ускакал, - настичь!
     Но гонец еще седлал, когда его отозвали и повели к повелителю.