Светильники не горели: он не любил, когда рассвет пробивался сквозь пламя светильников; Тимур любил, когда рассвет приходил из ночной тьмы.
     Протянув руку к пышным душистым одеялам, Тимур потрепал по бедру девушку, спавшую здесь эту ночь.
     - Выспалась?
     Но девушка крепко спала.
     Он дернул туго завязанный пояс ее шаровар:
     - Вставай! Утро идет.
     Она сразу проснулась, но не откликнулась, обомлев спросонок.
     Он быстро поднялся на ноги и стоял, широкой ладонью разглаживая слежавшееся лицо, а она еще не решалась шевельнуться, ожидая, что он может опуститься к ней.
     Стоя, он повторил нетерпеливо, досадливо:
     - Вставай, вставай.
     Она вскочила, зазвенев украшениями, надетыми на нее с вечера, подтянула пояс и, удивляясь, что он так и остался неразвязанным, воскликнула:
     - И?!
     Нашаривая свой халат, он торопил ее:
     - Ступай!
     Но в темноте она не могла разобрать, где та дверца, через которую ее ввели вечером и куда теперь надо уйти.
     Она переминалась, не умея скрыть ни своей робости, ни своего удивления, все еще ожидая от него других слов.
     Это ее замешательство или удивление смутило Тимура. Не глядя ей в глаза, он привычной рукой подтолкнул девушку к двери:
     - Поспала, и будет. Иди!
     Она побежала за дверь, быстро-быстро стуча по ковру резвыми пятками, а он, волоча за собой халат, вышел в соседнюю комнату.
     Здесь уже чуть брезжил свет. С обычного места Тимур поднял высокий, узкогорлый кувшин, взяв его, как гуся, за шею, и присел над мраморной плитой, вложенной в пол.
     Вода из кувшина заструилась, утекая через норки, невидимые на сером квадрате плиты.
     Холод воды освежил и ободрил тело, но удивление ушедшей девушки омрачило ему удовольствие от омовенья.
     Он мылся, сидя на корточках; не вставая, вытерся; с досадой кинул на пол полотенце; захватив халат, встал и порывисто всунул в рукав неживую правую руку.
     Такую досаду случалось ему переживать, когда какой-нибудь непокорный город или какой-нибудь самонадеянный князишка сомневались в его силах, медлили с изъявлением покорности.
     Он задумался: "Какая там непокорность! У наложницы! Чем она раздосадовала? Удивилась, ждала..."
     Его раздумье прервал привратник первой двери амир Мурат-хан, брат царевны Гаухар-Шад.
     Едва заслышав плеск воды, он встал в соседней комнате, где спал, по обычаю, на одеялах, постеленных вдоль порога. Постояв за дверью, он выждал положенное время и вошел к Тимуру, говоря:
     - Близится время первой молитвы, государь.
     Тимур, как всегда пропустив мимо ушей напоминание о молитве, спросил:
     - Ну, что там?
     Мурат-хан помог Тимуру натянуть халат на здоровую руку и напомнил:
     - Великая госпожа ждет вас, государь.
     Еще вчера Тимур дал согласие утро провести у Сарай-Мульк-ханым: ей хотелось о чем-то поговорить с ним.
     - Распорядись одевать.
     Привратник вышел, чтобы прислать слуг.
     Стоя возле высокого опустевшего кувшина, Тимур опять задумался: "Удивилась? Но чем это меня так досадует?.."
     Слуги внесли свежие халаты, и опять его раздумье прервалось.
     Он хмурился, пока на его руки натягивали халаты, и велел опоясать себя широким ремнем. Этот пояс, украшенный большими золотыми бляхами вперемежку с кольцами, усаженными рубинами, он надевал, когда сердился на кого-то или намеревался раздавить своим гневом провинившегося.
     Вскоре по всему дому и по всему саду уже шептались:
     "Сегодня повелитель суров".
     Многие из вельмож, ждавшие, чтобы обратиться к нему по своим делам, заспешили, не глядя по сторонам, к коновязям, чтобы затемно, пока Тимур не заметил их, убраться отсюда: сохрани бог попасть на глаза повелителю, когда он суров. В подобные дни он, случается, такое припомнит, о чем, казалось, давно позабыто, - память на всякое зло у Тимура не ржавела десятками лет.
     Он прошел в комнаты великой госпожи.
     Этот дворец поставили и сад Дилькушо разбили всего два года назад для другой жены Тимура, для Тукель-ханым, на которой он тогда женился.
     Тукель-ханым, дочь Хызр-Ходжи-хана, она, как и Сарай-Мульк-ханым, была из прямых правнучек Чингиза, и в знак уважения к ханскому достоинству своей невесты старый Тимур сам выезжал ей навстречу до Чиназа и ждал там, пока ее везли по степи из Моголистана.
     Ожидая ее там, он съездил в Ясы поклониться могиле святого хаджи Ахмада Ясийского и взглянуть, как подвигается возведение гигантской усыпальницы над святой могилой.
     Дождавшись Тукель-ханым, он привез ее в этот сад и подарил его ей.
     Она стала второй хозяйкой в гареме, первой после великой госпожи Сарай-Мульк-ханым. Остальные жены отодвинулись, уступая место этой шустрой, деловитой, гнусавой девчонке.
     Она получила звание меньшой госпожи. Но в ее дворце несколько богатых комнат было отведено великой госпоже, а в саду на самом красивом месте великая госпожа поставила свой шатер, расшитый золотом, вытканный в Китае, самый высокий из шатров сада.
     И только у великой госпожи было право приглашать мужа или обращаться к нему в любой день. Все остальные жены, а во главе их и меньшая госпожа, смирно ждали предназначенных им дней. И лишь в случае особо важном могли обратиться к мужу, однако не иначе как через великую госпожу.
     Тимур прошел в небольшую залу, где встретила его, покорно кланяясь, посреди бархатного ковра, вся украшенная драгоценностями, но босая, седая, проворная Сарай-Мульк-ханым, которую, вслед за внуками, во дворце, да и в народе, уже давно звали госпожой бабушкой - Биби-ханым:
     - Здоровы ли, государь?
     - Благодарствую. А ты как?
     Под распахнутым верхним халатом она увидела застегнутую пряжку широкого пояса. Муж давно уже встречается с ней при застегнутом поясе, в знак того, что здесь халатов снимать не намерен.
     И она снова поклонилась ему.
     Они прошли в прохладную залу, где через все окна, настежь раскрытые в сад, доносились голоса птиц, - там наступало утро, и в этот миг какая-то горихвостка восславила звонкой россыпью то жемчужное мгновенье, когда воздух уже расплавил синеву рассвета, но еще не покорился румянцу зари.
     В зале чувствовался запах чада: видно, когда готовили эту залу, здесь горели светильники, но их погасили и унесли, - все знали: он любил спокойный приход утра из предрассветной мглы.
     Он сел у стены напротив окон, на узкое одеяло. Жена заложила ему за спину пышную подушку; шелк заскрипел, когда он привалился к подушке, и жена тут же положила другую ему под локоть; шелк этой подушки зашелестел под ним.
     Храня свежую утреннюю тишину, старуха молчала. Молчал и Тимур, глядя, как за окном неподвижно стоят густые деревья, еще темные от росы. Их стволы снизу были обложены китайскими изразцами, и казалось, что раскидистые, большие деревья растут из стройных голубых ваз.
     Едва Сарай-Мульк-ханым слегка хлопнула в ладоши, вбежали рабыни и застелили ковер тяжелой скатертью. Поверх тяжелой постелили легкую, пеструю. Принесли блюда и чаши, а в них - лишь то, что ел по утрам Тимур, - холодную баранину, обжаренную до смуглоты, а к ней - ансурийский лук в уксусе и головку молодого чесноку, холодную дичь, горячих лепешек и чашку свежих, подернутых пенкой сливок.
     Лишь когда рабыни ушли, Тимур разорвал лепешку и макнул в густые, как масло, сливки.
     Тогда жена заговорила с ним о новостях гарема, о внуках.
     Ему от нее было привычно слышать похвалы Халиль-Султану и Улугбеку, - еще бы: ее любимцы, ее питомцы! Так Туман-ага похваливает своего питомца - Ибрагима, приукрашивая его успехи в сочинении стихов.
     Но об Улугбеке Тимур знал и от своих проведчиков, поэтому верил жене.
     Уже не первый год радовал внук бабушку успехами в письме - писал, как самый искусный писец.
     - Письму его азербайджанец учил, который новым почерком пишет, этот самый Мир-Али, которого вы привезли из Тебриза. Он тут вроде падишаха среди писцов. Я ему и приказала учить мальчика почерку. А теперь учителя хвалят его любознательность в науках.
     - Улугбеку муллой не быть! - сказал Тимур.
     - Лошадей любит, - подтвердила она.
     - Надо его к охоте приохочивать.
     - Его Халиль завтра звал на охоту. Да не знаю, соберутся ли?
     - А почему бы не собраться?
     - Мы ведь гостью ждем.
     Тимур промолчал, чтобы не выдать своей досады: гостья едет, а ему еще ничего не донесли о том. Теперь, хмурясь, он не знал, о ком говорит жена. Чтобы скрыть свою неосведомленность, снова взял ломтик лепешки и, макая ее в сливки, ел.
     Но и Сарай-Мульк-ханым замолчала, ожидая, как отнесется он к известию о приезде снохи.
     - Думаешь, гостья охоте помешает?
     - Да ведь - мать; как уедешь?
     "Мать? Чья? Гаухар-Шад, мать Улугбека, находилась при Шахрухе на юге; Севин-бей, мать Халиль-Султана, находилась при Мираншахе, на западе. Какая из них прибывает? Что случилось? Зачем?"
     - Гостья? - переспросил он.
     - Хан-заде едет; ночью от нее гонец прибыл.
     "Обе они ханские дочери, обе - хан-заде..."
     То, что об этом приезде жена узнала раньше, чем он сам, рассердило его. Новая досада крепко приросла к прежней досаде: эта старуха никак не угомонится, везде у нее - нюх и слух. Ее, пожалуй, во дворцах больше опасаются, чем его самого: он ведь не может всех мелочей знать, а она знает все и все помнит. И знает, какую новость как повернуть для своей выгоды. При дворе его боятся, а ее опасаются; ей спешат угодить прежде, чем ему!
     "Хан-заде? - думал он, снова и снова макая лепешку в сливки. - Что могло случиться? Где? На юге, на западе?"
     Он поднял голову и взглянул на старуху. Он встретил приветливый, без обычного лукавства, ее темный взор.
     - А что у вас толкуют об этом?
     - Скачет сама по себе, - видно, не с доброй вестью. Никто ее не звал. Зачем? Гадать гадаем, а разгадки нет!
     - Где она?
     - Ночует в караван-сарае Кутлук-бобо. Днем тут будет.
     Он оживился:
     "В Кутлук-бобо! Значит, гостья едет с запада. Значит, едет Севин-бей. Значит, что-то случилось у Мираншаха!"
     Этого сына Тимур не любил, всегда держал от себя подальше. Но его жену считал старшей и первой среди своих снох: внучка ордынского Узбек-хана, племянница хорезмийского хана, дочь Ак-Суфи, она была взята в жены старшему сыну Тимура - Джахангиру, по ней Джахангир звался Гураганом, как теперь, по ней же, Гураганом зовется Мираншах. Она родила Тимуру двоих внуков, самых милых ему, если не считать Улугбека. Ее старшего сына Тимур давно объявил своим наследником. Она тогда станет матерью повелителя, матерью-царицей, когда Тимура не будет среди живых царей.
     - Да, - сказал Тимур, - Халилю не до охоты будет. А Улугбека отправь: пускай он сам охоту ведет. Пускай привыкает. Не всегда ж ему за старших братьев хорониться. Распорядись, чтоб хороших охотников ему дали. А я с ним пошлю Мурат-хана, он ведь дядя ему. Пускай проедутся.
     - Не молод ли Улугбек для таких...
     - Нам некогда ждать, пока ему годы выйдут. Мы с тобой...
     - О том и я, государь, хотела поговорить.
     - О чем?
     - Годы наши... Мне уже за шестьдесят.
     - И что же?
     - Хотелось по себе память оставить, да и себе место подготовить.
     - Твое право, царица.
     Она задумалась. Он ждал.
     - Затеяла я могилку себе сложить. Детей мне бог не послал; кто обо мне похлопочет, как сама не похлопочу? Средства у вас не прошу, - своими обойдусь. На то и прошу вашего дозволенья.