каждая действующая сила производит более одного изменения, как и  каждая
причина производит более одного действия.  Благодаря  такому  расширению
объема понятия Э. получилась схема, которая как нельзя лучше  охватывала
все явления реального мира и давала картину их возникновения; этим самым
требование единства получало полное удовлетворение. Очень сильную  опору
эволюционная теория получила  благодаря  трансформизму  или  дарвинизму.
Если все формы органического  мира  можно  объяснить  из  дифференциации
одной или нескольких простейших форм,  то  половина  задачи,  касающаяся
органического  мира,  представляется  решенной.   По   своему   существу
эволюционизм есть не что иное, как торжество исторической точки  зрения,
распространение ее на все явления; поэтому он имеет и все достоинства  и
недостатки историзма. Будучи весьма удобной схемой  и  полезной  рабочей
гипотезой, эволюционизм объясняет лишь происхождение явлений,  нисколько
не касаясь существа их; поэтому он нуждается  в  дополнении  со  стороны
общих философских воззрений, и это дополнение может  получить  в  разных
философских  точках  зрения.  Соединившись  с  этими   точками   зрения,
эволюционизм тем самым подпадает  и  всем  затруднениям  и  возражениям,
которые они заключают в  себе.  Вполне  очевидно,  что  эволюционизм  не
соединим  ни  с  дуалистической  философией,  так  как   он   именно   и
направляется против не„, ни с крайним субъективизмом или солипсизмом,  в
котором все явления сводятся к деятельности нашего "я".  Напротив  того,
со всеми  формами  монистической  философии  эволюционизм  очень  хорошо
соединим.  Основных  форм  монизма  две,  если   не   считать   средней,
посредствующей формы:  первая  -  материалистический  монизм,  вторая  -
идеалистический монизм. Лучшим представителем  первой  формы  монизма  в
соединении его с  идеей  развития  является  Герберт  Спенсер;  наиболее
полным выразителем идеалистического, эволюционного монизма  был  Гегель.
Против первой формы эволюционизма нельзя возразить ничего существенного,
ежели он выдает себя лишь за научную  гипотезу,  объясняющую  лишь  одну
сторону явлений; но ежели он хочет быть философским учением (как, напр.,
у Геккеля в его  "Naturliche  Schopfungsgeschichte"),  последним  словом
механического мировоззрения, то  против  такого  притязания  естественно
возникают  все   те   возражения,   который   всегда   делались   против
материалистического и механического миросозерцания, в какую бы форму оно
ни облекалось. Приходится указывать на слабость гносеологической основы,
эволюционистического   материализма,   на   невозможность    обоснования
нравственности и на искусственность объяснения явлений природы, ежели из
него  исключить  всякий  намек  на  целесообразность;   наконец,   самый
эволюционный процесс, ежели его представлять  себе  только  как  простое
осложнение  явлений,  становится  совершенно   непонятным   и   лишенным
значения.  Совершенно  иным   является   идеалистический   эволюционизм:
отличаясь  большим  богатством  содержания  и  большей   гибкостью,   он
представляет с точки зрения философской гораздо большую ценность.  Можно
говорить  о  трудности  его  проведения,  о   некоторой   фантастичности
представлений,  которыми  он  орудует,  но  нельзя  не   отметить,   что
идеалистический  эволюционизм  не  только  рисует  картину  и  объясняет
возникновение явлений, но также отвечает и на вопрос о  смысле  их.  Как
телеологическое мировоззрение не  исключает  механизма,  а  предполагает
его,  в  качестве  средства,  так  и   идеалистическая   система   может
воспользоваться теорией Э.
   Теория  Э.  слагалась  постепенно.  В   Греции   были   зачатки   как
эволюционных, так и трансформистских представлений.  На  Анаксимандра  и
Эмпедокла указывают как на предшественников Дарвина, но без  достаточных
оснований. В космогонических учениях, а также  в  атомистической  теории
Демокрита, без сомнения есть элементы Э., поскольку эти учения  касались
мирообразования, т. е. старались объяснить себе возникновение порядка из
хаоса и образование мировой системы  из  сочетания  атомов;  и  так  как
разница между материей и  духом  не  сознавалась  вполне  отчетливо,  то
представление об Э. в известном смысле охватывало все  явления.  Однако,
учения  греков  во  многих  весьма  существенных  чертах  отличались  от
современных  представлений.  Учение  о  периодичности   мирообразований,
представление о двух закономерностях  -  небесной  и  земной,  -  мешали
отчетливому  проведению  идеи  Э.  Этой  идеей  пользовались  лишь   для
выяснения того, как мир слагался, но к настоящему его состоянию  понятия
развития не применяли. В этом отношении только один мыслитель составляет
исключение, а именно Аристотель. Он старался  смягчить  дуализм  Платона
путем сложной системы понятий, причем идея развития  им  предполагается,
когда он говорит о переходе возможности (или потенции) в  действительное
актуальное бытие. В конце греческой философии, у Плотина, мы встречаемся
с  своеобразным  представлением   об   истечении   (эманации),   которое
представляет обратный эволюции  процесс,  т.  е.  постепенное  ухудшение
явлений по мере отдаления их от первой причины бытия. В средние века  не
было почвы для развития теории Э. Представление о  творении  из  ничего,
чуждое грекам, само по себе еще не исключало возможности  Э.;  но  малый
интерес к изучению явлений природы  и  полное  господство  теологических
представлений не благоприятствовали развитию учения  об  Э.  Необходимо,
однако, отметить попытку Августина построить  историю,  как  постепенный
подготовительный процесс в человечестве  к  водворению  града  Божия,  и
систему  Иоанна  Скотта  Эригены,  у  которого   своеобразно   соединены
представления об эманации и Э. В эпоху Возрождения идею Э. ясно высказал
Джордано Бруно, который  представлял  себе  единое  бытие  состоящим  из
системы монад, различной  степени  сложности;  мировая  душа  объединяет
собой  монады,  т.  е.  одухотворенные  атомы.  Мировая  душа   является
формующим началом, проникающим и направляющим  все,  начиная  от  самого
простого и кончая самым сложным. Фантастичные представления Бруно, столь
характерные для эпохи просвещения, не имели непосредственного влияния на
ход философии. Эмпиризм Бэкона и рационализм Декарта шли  по  совершенно
иному пути. У Бэкона, в его "Атлантиде",  мы  встречаемся  с  совершенно
ясно выраженным трансформизмом, т. е. учением  о  возможности  изменения
видов растений и животных, хотя эволюционных  представлений  там  нет  и
следа. Дуализм Декарта не благоприятствовал идее Э., точно так же, как и
пантеизм Спинозы, представлявшего себе природу (Deus sive natura) в виде
субстанции, а не живого субъекта. Только у Лейбница мы вновь встречаемся
с представлением о монадах и о различных ступенях их развития.  Идея  Э.
становится господствующей у последователей Канта.  У  самого  Канта  она
играет  роль  в  докритических  сочинениях;  но  общая   тенденция   его
критической философии вряд ли благоприятствовала понятию Э. В  ":Критике
силы суждения" (часть II, 81)  встречается  упоминание  об  эволюционной
теории, и она противополагается эпигенезису, обе теории являются  видами
престабилизма и касаются  рождения  животных.  Эволюционизм  смотрит  на