(Malinowski, 1936: 25).
Однако для эффективного отбора этого мало, поскольку подобные верования и
связанные с ними ритуалы и обряды должны срабатывать и на ином уровне. Чтобы
отбор в ходе эволюции мог стать эффективным, общепринятые практики должны
оказывать всевозрастающее благотворное воздействие на группу. Так как же они
передаются из поколения в поколение? В отличие от генетических, культурные
признаки не передаются автоматически. Передавание или не-передавание их из
поколения в поколение имеет такое же позитивное или негативное значение для
набора традиций, как и что-либо привносимое индивидами. Стало быть, для
осуществления настоящей преемственности, какой бы то ни было из этих традиций,
и для того, чтобы в итоге они действительно получили распространение, может
потребоваться много поколений. Может быть, для этого нужны своеобразные
мифические представления, особенно в тех случаях, когда правила поведения
заметно противодействуют инстинктам. Чисто утилитаристское или даже
функционалистское объяснение различных ритуалов и обрядов оказывается
недостаточным и даже неправдоподобным.
Тем, что благотворные традиции были сохранены и передавались достаточно долго
(так, что следовавшие им группы в процессе естественного или культурного
отбора смогли разрастись и распространиться), мы отчасти обязаны мистическим и
религиозным верованиям, и, прежде всего, я полагаю, -- ведущим
монотеистическим религиям. Это значит, что -- нравится нам или нет --
сохранением определенных практик и развитием цивилизации, выросшей на их
основе, мы в немалой степени обязаны верованиям, которые не назовешь ни
истинными -- или верифицируемыми, или поддающимися проверке (как поддаются
научные высказывания), -- ни тем более следующими из каких-либо рациональных
доказательств. Порою я думаю, что не мешало бы именовать хотя бы некоторые из
них (пусть это был бы жест, свидетельствующий о высокой оценке)
"символическими истинами", поскольку они помогали своим приверженцам
"плодиться и размножаться и наполнять землю и обладать ею" (Бытие, 1:28). Даже
те из нас, кто, как и я, не готовы принять антропоморфную концепцию
персонифицированного бога, не могут не признать, что преждевременный отказ от
верований, не имеющих, как мы считаем, фактической основы, лишил бы
человечество мощной поддержки в длительном процессе развития расширенного
порядка, которым мы теперь пользуемся, и что даже сейчас утрата этих
верований, истинных или ложных, создает огромные трудности.
Как бы то ни было, религиозное представление о том, что нормы морали
определяются не постижимыми для нас силами, может, во всяком случае, быть
ближе к истине (пусть и не по той причине, которая предполагалась), чем
рационалистическая иллюзия, будто человек, поднатужив свой интеллект, сумел
изобрести нормы морали, а те наделили его могущественной способностью
достигать гораздо большего, чем он вообще мог предвидеть. Если мы будем иметь
это в виду, то сможем лучше понять и оценить тех представителей церкви,
которые, как рассказывают, стали несколько скептически относиться к
обоснованию отдельных положений своего учения и все же не переставали
проповедовать их -- из опасения, что утрата веры приведет к падению нравов.
Безусловно, они были правы; и даже агностик вынужден признать, что своими
моральными нормами и традициями, обеспечившими не только развитие нашей
цивилизации, но и возможность самих наших жизней, мы обязаны принятию таких
неприемлемых, с научной точки зрения, суждений о фактах.
Существование неоспоримой исторической связи между религией и ценностями,
формировавшими и продвигавшими нашу цивилизацию, скажем, такими, как институты
семьи и индивидуализированной собственности, разумеется, не означает, что есть
и некая внутренняя связь между религией как таковой и этими ценностями. На
протяжении последних двух тысяч лет многие основатели религий выступали против
собственности и семьи. Однако выжили и сохранились лишь те религии, которые
поддерживали собственность и семью. И получается, что перспективы коммунизма,
имеющего анти-собственническую, анти-семейную (а также анти-религиозную)
направленность, отнюдь не радужные. Поскольку коммунизм, как я полагаю, сам
есть религия, и время ее вышло, и полный упадок ее не за горами.
Коммунистические и социалистические страны дают нам возможность наблюдать, как
естественный отбор религиозных верований заставляет сходить со сцены самые
неприспособленные из них.
Конечно, упадок коммунизма, о котором я говорю, происходит главным образом
там, где его идеи были действительно претворены в жизнь, что и привело к
утрате утопических надежд. Однако он продолжает жить в сердцах у тех, кому не
пришлось испытать на себе его реального воздействия: у западных интеллектуалов
и у бедняков, живущих на периферии расширенного порядка, т. е. в третьем мире.
Среди первых многие, по-видимому, начинают все отчетливее осознавать, что
рационализм, вроде того, какой подвергся критике в данной книге, -- это идол,
кумир; однако потребность в каком-нибудь боге остается, и ее пытаются
удовлетворять, возвращаясь к курьезной версии гегелевской диалектики,
благодаря которой иллюзия рациональности уживается с системой убеждений,
закрытой для критицизма из-за безусловной приверженности "гуманистической
тотальности" (сама же эта приверженность в высшей степени рационалистична, и
именно в том конструктивистском смысле, который я критиковал). По выражению
Герберта Маркузе, "подлинная свобода индивидуальной экзистенции (и не просто в
либералистском смысле) возможна только в структурированном особым образом
полисе -- в "рационально" организованном обществе" (цитируется по: Jay, 1973:
119; о том, что подразумевает эта "рациональность", см.: ibid, 49, 57, 60, 64,
81, 125, et passim). В конце концов, "теология освобождения" может слиться с
национализмом и породить мощную новую религию, которая будет иметь
разрушительные последствия для людей, уже находящихся в бедственном
экономическом положении (см. O'Brien, 1986).

Как религия поддерживала благотворные обычаи? Обычаи, благотворное воздействие
которых не воспринималось теми, кто их практиковал, тогда только могли
сохраняться так долго, что их преимущества успевали проявиться в полной мере,
когда они были подкреплены какими-то иными могущественными верованиями. И
некоторые мощные сверхъестественные и магические представления годились для
выполнения этой задачи. Покуда порядок человеческого взаимодействия расширялся
и все явственнее угрожал инстинктам, он мог временами попадать в сильную
зависимость от сохраняющегося воздействия некоторых таких религиозных
верований -- ложные причины влияли на людей, заставляя их совершать то, что
требовалось для поддержания структуры, позволяющей прокормить все
разрастающуюся массу народа (см. приложение G).
Однако нет никаких причин полагать, будто поддержка со стороны религии, как
правило, бывала сознательной или что чаще всего она носила характер некоего
заговора; наоборот, она, как и само создание расширенного порядка, никогда не
была намеренной. Наивно было бы воображать (особенно после того как мы
утверждали, что не можем наблюдать последствий, порождаемых нашими нормами