морали), будто некая мудрая элита хладнокровно высчитывает последствия от
принятия различных систем морали, отбирает их и организует заговор, чтобы, по
выражению Платона, "благородной ложью" убедить массы воспринять "опиум для
народа" и, таким образом, послушно согласиться с тем, что отвечает интересам
правителей. Несомненно, выбор из известных вариантов основных религиозных
верований зачастую производился по решению светских правителей и в
соответствии с их интересами. Более того, светские правители время от времени
заручались поддержкой религии сознательно, иногда даже цинично; однако все
это, как правило, касалось спорных моментов, которые не имели значения для
сколько-нибудь длительных периодов эволюционного развития -- периодов, когда
важнее всего было, содействует ли избранное правило увеличению численности
сообщества, а подробности -- допустим, какая конкретная правящая клика лелеяла
его на протяжении некоего конкретного периода, -- не имели значения.
При описании и оценке этих явлений можно столкнуться с рядом языковых проблем.
Обычный язык не в состоянии достаточно точно выражать необходимые различия,
особенно когда речь идет о знании. Например, имеем ли мы дело со знанием,
когда у человека есть привычка вести себя таким образом, что, сам того не
подозревая, он увеличивает вероятность выживания не только для самого себя и
своей семьи, но и для многих не знакомых ему людей, -- особенно если он
придерживался этой привычки по совершенно иным и даже абсолютно ложным
основаниям? Очевидно, что им успешно руководило вовсе не то, что обычно
подразумевают под рациональным знанием. Бесполезно называть такие усвоенные
практики и "эмотивными", поскольку они явно не всегда направляются тем, что по
праву можно было бы считать эмоциями, -- хотя определенные факторы, например,
страх осуждения или наказания (не важно, человеческого или божеского), могут
нередко подкреплять и оберегать отдельные привычки. Во многих, если не во
всех, случаях вперед вырывались те, кто следовал правилам вроде "честность --
лучшая политика", либо в силу "слепой привычки", либо усвоив их из религиозных
учений; и таким образом они одолевали более умных соплеменников,
"рассуждавших" иначе. Что касается стратегий выживания, то, как жесткость их,
так и гибкость имели важное значение для хода биологической эволюции; нормы
морали, выступавшие в виде жестких правил, порою оказывались действеннее, чем
правила более гибкие, хотя приверженцы последних пытались управлять практикой
их применения и менять их направленность, сообразуясь с конкретными фактами и
ожидаемыми последствиями, -- т. е. ориентируясь на то, что действительно
гораздо больше похоже на знание.
Что касается лично меня, то правильно было бы заявить, что я не чувствую за
собой права ни утверждать, ни отрицать существования того, что именуется
Богом, поскольку, признаюсь, я не знаю, что должно означать это слово. Я,
безусловно, отвергаю любые антропоморфные, персонифицирующие или
анимистические интерпретации данного понятия, посредством которых многие
ухитряются придать ему смысл. Понятие человекоподобного или разумоподобного
действующего существа представляется мне, скорее, продуктом высокомерной
переоценки возможностей похожего на человеческий разума. Я не могу наделять
значением слова, для которых в структуре моего собственного мышления или в
моей картине мира нет такого места, где они обретали бы смысл. Следовательно,
я был бы недобросовестен, если бы употреблял эти слова так, как будто они
выражают какие-то мои убеждения.
Я долго колебался, но, в конце концов, решил сделать это признание личного
характера, поскольку поддержка откровенного агностика может помочь верующим с
большей твердостью придерживаться тех выводов, которые оказываются для нас
общими. Возможно, то, что люди подразумевают, говоря о Боге, является всего
лишь персонификацией тех традиционных моральных норм и ценностей, что
поддерживают жизнь их сообщества. Теперь мы начали понимать, что тот источник
порядка, который религия приписывает человекоподобному божеству, -- предлагая
своего рода карту или путеводитель, помогающий отдельной части успешно
ориентироваться внутри целого, -- не находится вне физического мира, но
является одной из его характеристик, правда, слишком сложной, чтобы какая-либо
из составных частей этого мира сумела составить его "картину" или "образ".
Поэтому религиозные запреты на идолопоклонство, т. е. на создание подобного
рода образов, вполне справедливы. Не исключено, тем не менее, что большинство
людей способно воспринимать абстрактные традиции только как чью-то личную
Волю. В таком случае, не будут ли они склонны усматривать эту волю в
"обществе" в век, когда более откровенная вера в сверхъестественные силы
отвергается как суеверие?
От ответа на этот вопрос может зависеть выживание нашей цивилизации.



Приложения и библиография


Приложение А. "Естественное" против  "искусственного"
Аристотелевская традиция, не содержащая никакого понятия об эволюции, так
сильно влияет на современный научный и философский подход, что существующие
дихотомии и противопоставления обычно не только не в состоянии ухватить суть
процессов, лежащих в основе конфликтов и проблем, рассмотренных в гл. 1, но
фактически затрудняют даже само осознание этих проблем. В настоящем разделе я
рассмотрю несколько таких трудных случаев классификационного плана в надежде,
что некоторое знакомство с препятствиями на пути к пониманию этих проблем
будет способствовать более углубленному их изучению.
Мы можем начать хотя бы со слова "естественное" -- источника многочисленных
разногласий и заблуждений. Корни латинского слова "естественный" и
синонимичного ему греческого "физический" восходят к глаголам, обозначающим
процессы роста (соответственно -- nascor и phyo; см. Kerferd, 1981: 111--150),
и, стало быть, правомерно было бы обозначать словом "естественное" все, что
вырастает спонтанно, а не создается в соответствии с чьим-либо сознательным
замыслом. В этом смысле наши традиционные, спонтанно сложившиеся нормы морали
совершенно естественны, а не искусственны, и вполне уместно именовать такие
традиционные правила поведения "естественным правом".
Однако обычное употребление этого слова не позволяет сразу понять суть
естественного права, как она была определена мною выше. Скорее оно сводится к
использованию слова "естественное" для обозначения врожденных склонностей или
инстинктов, часто вступающих в столкновение (как показано в гл. 1) со
спонтанно сложившимися правилами поведения. Если бы под "естественными"
имелись в виду одни только врожденные реакции и, хуже того, если бы только то,
что необходимо для сохранения существующего положения дел (особенно -- в
пределах малой группы или сообщества лично знакомых людей), обозначалось
словом "благо", тогда даже самые элементарные действия по соблюдению правил и,
значит, по приспособлению к меняющимся условиям, или, говоря иначе, даже