2

     Стояли нагие -  в темноте не видно - и отгребались, избегая сбиваться
в кучи. Вытянулись длинными-длинными цепями...
     Поглядывали на небо. Не было бы дождя, как в прошлую ночь! Нет, ясно.
Звездочки мигали,  спрыгивали в  воду  и  оттуда  смотрели на  голых.  Как
веслом, плескалась рыба.
     Невидимая волна подгоняла, заходила на плот и скатывалась, не в силах
смочить ни пропитанные жиром дерево и  солому,  ни насаленное человеческое
тело.
     Лезли  ребятишки  ильменского  водяного,   озорно  совали  под  весло
перевернутые хари, тащились за лопастью, ловили бревна камышовыми пальцами
и поворачивали, разглядывая со всех сторон.
     Разгребаясь широченными ладонями,  наползал сам  Синий Мужик,  издали
засматривая на голых.  Узнав своих, он подталкивал волну, поддувал в спину
влажным холодным дыханьем и, без голоса, чтобы не выдать, нашептывал:
     - Пошли, пошли ребятушки-и...
     - Хорошо тебе, сам бы попробовал!
     Что ты скажешь!  Будто бы все стоишь на месте. Сам кружишься, а струя
недвижима. Застрял, что ли, на мели, и колдовская ночная тьма тебя морочит
и вертит?
     Томилась  душа,  и  на  сердце  становилось  еще  мутнее  от  голого,
беззащитного,  как земляной червяк,  тела.  А заденешь себя за бок - чужая
кожа, скользкая, что снулая стерлядь.
     На воде зги не видать,  а волны смельчали, значит, им уж нет разгона,
значит,  движется плот.  Здесь глубь,  сомовьи омуты. Их, мордатых, хорошо
брать на целого ворона, жаренного в перьях.
     А  весло  работало и  работало,  плотики шли.  Чернее ночи  наползали
черно-угольные кручи берега,  и струя забирала плывущих. Берег громоздился
все  выше.  Город.  Здесь не  нужно дневного света,  все  знакомо:  каждое
бревнышко пристаней,  каждый  изгиб,  каждый  заливчик,  камень,  борозда,
промытая в этом году весенним потоком.
     У  пристани не  задранный ли нос нурманнского драккара?  На плотике в
соломе светится красный глазок.  В глиняном горшке с пробитым дном,  чтобы
жар дышал,  тлели угли.  Пора или нет? Что же ты, не оробел ли? А ведь сам
лез,  никто тебя не звал,  сам выставлялся, хвалился, что все знаешь и все
можешь. Волхов не ждет. Гляди же, очнешься под Городом!
     Осторожно, не рассыпь угли.  Так, раздувай. Не бойся согреть  пальцы,
воды много, сумеешь остудить.  Почему же ты так  зябко  задрожал,  холодно
сделалось? Делай же!
     Ты  оробел,  и  тебе хочется бросить плотик на волю течения,  река же
тебя не  страшит.  Ты умеешь грести сильными ладонями не хуже нырка с  его
кожистыми перепончатыми лапками,  можешь  поспорить с  белощеким гоголем и
хохлатой поганкой.  Ведь  это  ты,  спрятав голову в  снятую с  гуся кожу,
охотничал  на  разливах.  Что  тебе  речные  глубины!  Мальчишкой ты,  как
лягушонок,  нырял  на  дно,  находил  склизкую лапу  затонувшей коряги  и,
зацепившись,  дышал через тростинку,  споря с другим желтоклювым, кто кого
пересидит.  Ты с  другими мальчатами возился днями напролет под слизистыми
речными обрывами и  сотнями чалил  в  тростниковую корзинку колючих раков.
Однажды вместо рака ты схватил гадюку и  завизжал на весь Волхов.  Ручонка
опухла до самого горла, ты едва выжил и опять лез не давать ракам покоя.
     Товарищей на плотиках много,  без тебя сделают дело.  Ныряй, твой дом
рядом.   Пусть   тебя,   голого,   примут  за   утопленника,   за   ночную
мороку-шишимору,  которая,  забрав  под  мышку  собственную голову,  зовет
живых, вещая близкую смерть.
     Нет, ты не можешь оставить доброе дело.  Борись со страхом и раздувай
угли. Пора начинать.


3

     Небывалое и  неслыханное померещилось викингам,  охранявшим драккары.
По  реке  из  воды таинственно зарождались огни.  Красно тлея,  они  вдруг
разгорались, выбрасывая длинное серное пламя.
     Возвращались   вестфольдинги,    погребенные   на   Ильмене!   Гневно
отказываясь от  мелкой  озерной могилы,  викинги хотели уплыть в  открытое
безбрежное море.  Нечеловечески блестящие, нагие - ведь погребальное пламя
слизало с  их тел доспехи и  одежду,  -  они лезли к  драккарам в огненных
факелах.
     Детинцевское било загудело к пожару.  Очнувшись от сна - их и во снах
не оставляли нурманны, - очумелые горожане выбегали узнать, откуда и какая
новая беда стряслась на их злосчастные головы.
     Не ранний ли рассвет, поспешный спутник летней полуночи, красил небо?
     С  реки тянуло смрадным жирным дымом.  Гремя оружием и  доспехами,  к
берегу бежали нурманны,  бежали с  криками злобы и  тревоги,  тяжело топча
мостовые.
     Выждав,  когда промчатся нурманны, горожане, кто посмелее, выбирались
из калиток.  Они, хозяева, крались по улицам родного города, как чужаки, и
озирались -  куда  бы  метнуться,  попав  на  нурманнов!  А  кожаное  било
продолжало мутить душу.
     Снизу, от темных улиц, верх берегового тына освещался страшным светом
пожара,  и дозорных на стене как будто не было.  Новгородцы карабкались по
лестницам и  земляным откосам,  ползли червями,  как  воры,  и  выставляли
лохматые нечесаные головы.
     Гибло, пропадало, дымом уходило речное достояние - богатство Великого
Новгорода:
     и низкие, дровяные причалы с поленницами швырка, долготья и мелочи;
     и бревнотаски для круглого леса со складами, с причаленными плотами;
     и рыбные пристани с посольнями, с коптильнями, с сушильнями;
     и  причальные помосты для иноземных гостей со  сходнями,  с  дощатыми
клетями сторожей;
     и  купеческие причалы,  где  каждый оставлял под присмотром за  малую
плату расшиву и лодью;
     и    посыпанные    черной    пылью,     залитые    смолой    пристани
дегтярей-углежогов;
     и хлебные причалы, где кормятся голуби, воробьи, вороны, сороки;
     и мастерские,  где умельцы-плотники строили расшивы и лодьи и сгоняли
их в реку по насаленным дорожкам;