пространстве пяти веков, маловажны для разума; что сей предмет не богат ни
мыслями для Прагматика, ни красотами для живописца; но История не роман, и
мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный
мир. Видим на земле величественные горы и водопады, цветущие луга и
долины; но сколько песков бесплодных и степей унылых! Однако ж путешествие
вообще любезно человеку с живым чувством и воображением; в самых пустынях
встречаются виды прелестные.
   Не будем суеверны в нашем высоком понятии о Дееписаниях Древности. Если
исключить из бессмертного творения Фукидидова вымышленные речи, что
останется?
   Голый рассказ о междоусобии Греческих городов: толпы злодействуют,
режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова или
Олегова дома. Не много разности, если забудем, что сии полу-тигры
изъяснялись языком Гомера, имели Софокловы Трагедии и статуи Фидиасовы.
Глубокомысленный живописец Тацит всегда ли представляет нам великое,
разительное? С умилением смотрим на Агриппину, несущую пепел Германика; с
жалостию на рассеянные в лесу кости и доспехи Легиона Варова; с ужасом на
кровавый пир неистовых Римлян, освещаемых пламенем Капитолия; с омерзением
на чудовище тиранства, пожирающее остатки Республиканских добродетелей в
столице мира: но скучные тяжбы городов о праве иметь жреца в том или
другом храме и сухой Некролог Римских чиновников занимают много листов в
Таците. Он завидовал Титу Ливию в богатстве предмета; а Ливий, плавный,
красноречивый, иногда целые книги наполняет известиями о сшибках и
разбоях, которые едва ли важнее Половецких набегов. - Одним словом, чтение
всех Историй требует некоторого терпения, более или менее награждаемого
удовольствием.
   Историк России мог бы, конечно, сказав несколько слов о происхождении
ее главного народа, о составе Государства, представить важные,
достопамятнейшие черты древности в искусной картине и начать обстоятельное
повествование с Иоаннова времени или с XV века, когда совершилось одно из
величайших государственных творений в мире: он написал бы легко 200 или
300 красноречивых, приятных страниц, вместо многих книг, трудных для
Автора, утомительных для Читателя. Но сии обозрения, сии картины не
заменяют летописей, и кто читал единственно Робертсоново Введение в
Историю Карла V, тот еще не имеет основательного, истинного понятия о
Европе средних времен. Мало, что умный человек, окинув глазами памятники
веков, скажет нам свои примечания: мы должны сами видеть действия и
действующих - тогда знаем Историю. Хвастливость Авторского красноречия и
нега Читателей осудят ли на вечное забвение дела и судьбу наших предков?
Они страдали, и своими бедствиями изготовили наше величие, а мы не захотим
и слушать о том, ни знать, кого они любили, кого обвиняли в своих
несчастиях? Иноземцы могут пропустить скучное для них в нашей древней
Истории; но добрые Россияне не обязаны ли иметь более терпения, следуя
правилу государственной нравственности, которая ставит уважение к предкам
в достоинство гражданину образованному?.. Так я мыслил, и писал об Игорях,
о Всеволодах, как современник, смотря на них в тусклое зеркало древней
Летописи с неутомимым вниманием, с искренним почтением; и если, вместо
живых, целых образов представлял единственно тени, в отрывках, то не моя
вина: я не мог дополнять Летописи!
   Есть три рода Истории: первая современная, например, Фукидидова, где
очевидный свидетель говорит о происшествиях; вторая, как Тацитова,
основывается на свежих словесных преданиях в близкое к описываемым
действиям время; третья извлекается только из памятников, как наша до
самого XVIII века. (Только с Петра Великого начинаются для нас словесные
предания: мы слыхали от своих отцев и дедов об нем, о Екатерине I, Петре
II, Анне, Елисавете многое, чего нет в книгах. (Здесь и далее помечены
примечания Н. М. Карамзина.)) В первой и второй блистает ум, воображение
Дееписателя, который избирает любопытнейшее, цветит, украшает, иногда
творит, не боясь обличения; скажет: я так видел, так слышал - и безмолвная
Критика не мешает Читателю наслаждаться прекрасными описаниями.
   Третий род есть самый ограниченный для таланта: нельзя прибавить ни
одной черты к известному; нельзя вопрошать мертвых; говорим, что предали
нам современники; молчим, если они умолчали - или справедливая Критика
заградит уста легкомысленному Историку, обязанному представлять
единственно то, что сохранилось от веков в Летописях, в Архивах. Древние
имели право вымышлять речи согласно с характером людей, с
обстоятельствами: право, неоцененное для истинных дарований, и Ливий,
пользуясь им, обогатил свои книги силою ума, красноречия, мудрых
наставлений. Но мы, вопреки мнению Аббата Мабли, не можем ныне
витийствовать в Истории. Новые успехи разума дали нам яснейшее понятие о
свойстве и цели ее; здравый вкус уставил неизмененные правила и навсегда
отлучил Дееписание от Поэмы, от цветников красноречия, оставив в удел
первому быть верным зерцалом минувшего, верным отзывом слов, действительно
сказанных Героями веков. Самая прекрасная выдуманная речь безобразит
Историю, посвященную не славе Писателя, не удовольствию Читателей и даже
не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собою
делается источником удовольствия и пользы.
   Как Естественная, так и Гражданская История не терпит вымыслов,
изображая, что есть или было, а не что быть могло. Но История, говорят,
наполнена ложью: скажем лучше, что в ней, как в деле человеческом, бывает
примес лжи, однако ж характер истины всегда более или менее сохраняется; и
сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людях и
деяниях. Тем взыскательнее и строже Критика; тем непозволительнее
Историку, для выгод его дарования, обманывать добросовестных Читателей,
мыслить и говорить за Героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах.
Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности?
порядок, ясность, сила, живопись. Он творит из данного вещества: не
произведет золота из меди, но должен очистить и медь; должен знать всего
цену и свойство; открывать великое, где оно таится, и малому не давать
прав великого. Нет предмета столь бедного, чтобы Искусство уже не могло в
нем ознаменовать себя приятным для ума образом.
   Доселе Древние служат нам образцами. Никто не превзошел Ливия в красоте
повествования, Тацита в силе: вот главное! Знание всех Прав на свете,
ученость Немецкая, остроумие Вольтерово, ни самое глубокомыслие
Макиавелево в Историке не заменяют таланта изображать действия. Англичане
славятся Юмом, Немцы Иоанном Мюллером, и справедливо (Говорю единственно о
тех, которые писали целую Историю народов. Феррерас, Даниель, Масков,
Далин, Маллет не равняются с сими двумя Историками; но усердно хваля
Мюллера (Историка Швейцарии), знатоки не хвалят его Вступления, которое
можно назвать Геологическою Поэмою): оба суть достойные совместники