полуроты  подчиненных, а справа,  ближе  к горсовету, сам по себе,  одиноко,
вроде бы неофициально, покуривал военком. Словно бы чего-то ждал.
     -- Сограждане! -- кричал Обалдуев. -- К нам! Мы -- ваша власть!  Мы  --
законным демократическим путем избраны. А  это никакой  не князь. Все князья
давно  за  рубежом. Вам  дурят головы. К  нам, к нам переходите! Мы в данный
момент направляемся на закладку культурного  центра. Культурный центр -- это
символ  свободы, первый  шаг  в превращении Древлянска  в  город-сад.  А что
собираетесь  совершить  вы? Нового Лжедмитрия  над собой  поставить?!  Вновь
превратить страну в тюрьму народов?!
     Обалдуев кричал,  толпа за  машиной роптала.  С  каждой  секундой ропот
нарастал,  и  Федор  Федорович  понял,  что, если немедленно  что-нибудь  не
предпринять, ропот взорвется ревом и три бывших руководителя будут  сметены.
Обернувшись  к  народу,  он было  поднял  руку,  но  тут из  толпы  вышагнул
Чапельников, звонким тенорком крикнул:
     --  Тихо!  -- И  в  навалившейся на площадь тишине  обратился  к бывшим
правителям: -- Вы ультиматум читали?
     -- Читали, -- скорчил рожу Обалдуев, словно от зубной боли.
     -- И что?
     -- Мы решительно отметаем все обвинения!
     -- Это злостные измышления!  --  притопнул подвязанной к гипсу  галошей
Рыбакитин.
     -- Ваш ультиматум  -- провокация! -- поддержал заместителя Обалдуев,  а
Чудоюдов взвизгнул:
     -- Не вашей шайке нас судить!
     --  Нас  народ  и  история рассудят!  -- вновь  притопнул  галошей  его
приятель.
     -- Это ваш окончательный ответ? -- поправил пенсне Чапельников.
     -- Да, -- твердо сказал Обалдуев, и три друга еще крепче сцепили руки.
     Теперь уже Чудоюдов взвыл:
     -- Сограждане! Мы -- ваша власть! Мы демократическим путем избраны! Вам
дурят головы!..
     Но осекся, потому что действительный статский  советник приподнялся  на
носках, округлил глаза, руки  от бедер оторвал и  махнул  ими  раз-другой на
бывших отцов  города, как  машут взрослые, выгоняя  из комнаты расшалившихся
детей. Губы Чапельникова прошептали:
     -- Кыш.
     И  три друга разжали руки. Повернулись налево кругом, опустили головы и
гуськом -- Обалдуев, Чудоюдов, Рыбакитин  -- побрели с площади.  Видно было:
возле каланчи появился человек с ломом,  ударил  в то  место, где  на дверях
висел замок, и  со скрипом, от которого у Федора  Федоровича  заломило зубы,
распахнул дверь.
     Тихо стало на площади. Только орали галки,  тучей взлетевшие с каланчи,
да позвякивала цепь наперсного креста протоиерея.
     -- Куда они? -- обомлев сердцем, выдохнул Федор Федорович, хотя уже все
знал.
     -- На каланчу, -- ответил Чапельников. -- Они сами туда дорогу выбрали.
Братья по классу отправились к своим братьям.
     И Федор Федорович, чуть призадумавшись, твердо сказал:
     -- Нет!
     -- Что "нет"? -- удивился Чапельников.
     --  Нельзя, чтобы  княжение началось с этого, иначе и  дальше  все  так
пойдет. Я с милости хочу начать  княжить. Удел  сильных и правых -- милость.
-- Он повысил голос: -- Я требую!
     А  бывшие  отцы  города  уже приближались  к каланче.  Шли  они, словно
арестанты,  заложив руки  за  спину,  головы  уронив на  грудь,  и,  по всей
вероятности,  ничего перед  собой  не  видели, но  свой шаг правили прямо на
дверь, будто их туда магнитом тянуло.
     Секунды  две Чапельников раздумывал. Потом, решившись, склонил голову к
левому  плечу -- и три приятеля,  слегка изменив курс, прошли  мимо каланчи,
вошли в переулок и через минуту скрылись за поворотом.
     -- Больше сделать не в моей власти, -- сказал Чапельников.
     -- Но куда они? -- обернулся к нему Федор Федорович.
     -- На запад.  Точно по солнцу. Долго будут идти. Везде пройдут, для них
границ  не  существует. Суд же  им  на их пути все равно случится. Но судить
будем уже не мы. Прощайте, князь...
     Чапельников  поклонился и  в  минуту истаял.  Только на  месте,  где он
стоял, повисла  сиреневая дымка, но наскочил  ветерок, развеял ее и улетел в
яблоневые сады.
     Тотчас протоиерей Валентин шагнул к машине, и толпа взорвалась  криком:
"Слава!" -- и грянул откуда-то духовой оркестр музыку, сходную с "Боже, царя
храни", но все же  другую, тоже  торжественную, наполнившую  сердца  мощной,
грозной  октавой  басов и светлым, мирным напевом труб,  который потом Федор
Федорович так и не смог вспомнить...




        ПОСЛЕСЛОВИЕ ПИСАТЕЛЯ, ПРИНЯВШЕГО НА СЕБЯ АВТОРСТВО ЭТОЙ ПОВЕСТИ

     Тут  Федор Федорович проснулся, а когда душа его поуспокоилась, отложил
все дела и три месяца кряду писал, вспоминая  и перекладывая на  бумагу даже
мельчайшие  подробности, все, что видел, слышал и о  чем размышлял  во  сне.
Исписав  две  толстые  тетрадки,  он  позвонил  мне.  Сообщил,  что  занялся
сочинительством  и  у  него  получилось  нечто,  способное, по  его  мнению,
заинтересовать  толстый  литературный  журнал. "Впрочем,  -- закончил он, --
решишь сам, когда  приедешь". В  голосе Федора  Федоровича  мне  послышалась
тревога, и я, не раздумывая, поехал в Древлянск.
     Здесь  стоит сообщить, что Федор Федорович --  мой  давнишний приятель.
Еще в свежей молодости, распознав в  себе тягу к  литературе, я отправился в
Древлянск, чтобы в провинциальной тиши написать роман. Нанял у здравствующей
тогда матушки  Федора  Федоровича  комнатку  под мезонином  и  погрузился  в
творчество.
     Сочинить роман мне не удалось, но я написал много рассказов и несколько
повестей, чему способствовало обаяние древлянского края. С тех пор Древлянск
мне свой, а дед Акимушкин -- почти что  родственник.  Каждый раз  на пути от
вокзала  к дому Федора  Федоровича  мне  страшно  становится от мысли,  что,
повернув  в  знакомый  переулок,  я  уже не  увижу на  скамье у  ворот этого
поистине беззаветного ратника  и труженика. Мне все кажется, со смертью деда
прервется связь времен и жизнь наша станет непонятной.  "Не дай Бог  понятия
лишиться, --  говаривал дед  Акимушкин,  -- тогда при жизни -- смерть"  -- и