-- А если он воспротивится? -- усомнился Обалдуев.
     --  А  ты ему  двести тысяч  пообещай  на  колокола.  Да сам тоже  речь
подготовь. На  закладке выступишь. Скажешь,  что культурный комплекс задуман
как центр по возрождению тысячелетних православно-христианских  традиций. Да
смотри не брякни что-нибудь  о Германии с Нидерландами и об общечеловеческих
ценностях. Ты теперь об этом  забудь. Город-сад еще куда ни шло, но только с
антоновкой, рябиной-смородиной и крыжовником.
     -- А вы? -- как примерный школяр, смиренно поинтересовался Обалдуев.
     -- А я, дорогой мой, займусь тайной  политикой. Поищу нашим иностранцам
подставных  лиц.  Учитель  Струков  и  прочие  предводители   народа  должны
убедиться, что мы делаем ставку на отечественного предпринимателя.
     Закончив наставления,  Рыбакитин встал, кивнул  Обалдуеву: "Пока" -- и,
опираясь  одной  рукой на крепкую  витую трость, другой на плечо  Чудоюдова,
пристукивая гипсом о паркет, удалился. В прихожей щелкнул замок.
     Обалдуев, закрыв  глаза, с  четверть часа просидел  неподвижно.  Потом,
разомкнув веки,  оглядел  стол,  посопел-посопел,  набираясь  решимости,  и,
махнув рукой, --  была  не была! -- прямо  из бутылки глотнул. Прислушался к
сердцу:  остановится или  не  остановится? Сердце  стучало веско и ровно,  и
Обалдуев впервые за последние двое суток  повеселел. Закинув руки за голову,
откинулся на спинку кресла и, как прежде,  может быть  уже в тысячный раз, с
огромнейшим  удовольствием задумался о своей исторической роли в возрождении
родного города.



        14

     А  наутро  в  мезонине  случилось маленькое чудо.  Пробудившись,  Федор
Федорович  обнаружил на столе Молитвослов;  ничуть не удивясь этому, раскрыл
его, троекратно осенил  себя крестным знамением, пробормотал: "Во имя Отца и
Сына  и Святаго Духа. Аминь". И три раза  прочел "Отче  наш". Напившись чаю,
умылся, обрядился  в костюм,  повязал галстук и снова взял книжицу. Разыскав
нужную молитву, перекрестился и прочитал:
     -- Господи Иисусе Христе, Сыне  Единородный Безначального Твоего  Отца,
Ты  рекл  еси  пречистыми  устами  Твоими:  яко  без  Мене не можете творити
ничесоже.  Господи мой, Господи, верою объемь  в  души  моей  и сердце Тобою
реченная,  припадаю Твоей  благости: помози  ми,  грешному,  сие дело,  мною
начинаемо, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь.
     Перекрестившись  и поклонившись,  вынул из  книжного  шкафа  клеенчатую
тетрадь, одну к одной с той, в  которую собирал древлянскую мудрость, уселся
за  письменный стол  и вывел на титульном листе: "Слово  о монархии"  -- и в
полтора  часа,  почти не  задумываясь,  написал первую  главу,  завершив  ее
следующим:
     "Итак,   у   каждого  народа  существует   национальное  правосознание,
национальное самочувствие  и самоутверждение, из чего вырастают  исторически
государственное правосознание и государственная форма народа. У каждого своя
"душа",  и, помимо нее, его государственная форма непостижима. И нет  ничего
опаснее  и  нелепее,  как  навязывать  народу  такую государственную  форму,
которая не соответствует его  правосознанию:  вводить монархию  в Швейцарии,
республику в России, референдум в Иране, аристократическую диктатуру в США".
     Поставив точку, отправился на работу.
     Рабочий день  тянулся обычно. Сначала всем  коллективом музея обсуждали
предстоящую выставку  учебников XVII века. Потом  Федор Федорович провел  по
музею две экскурсии. После -- обедал. В три  часа поехал на  окраину города,
где при  рытье  колодца обнаружили неведомое гончарное  изделие,  казавшееся
обычной кринкой,  сработанной  лет сорок назад. Вернувшись, Федор  Федорович
надумал попить чайку, но  только в фарфоровый чайник  пристроил кипятильник,
как  дверь  раскрылась,  через  порог  шагнул  Саша-шофер  и,  поклонившись,
отрапортовал:
     -- Ваше высочество, машина подана.
     Ошеломленный Федор Федорович с минуту молча глядел на Сашу.
     Саша  удивительным образом  изменился.  В  нем  не  осталось  ни  капли
развязанности и самодовольства, но в то же время не  видно было и лакейского
подобострастия  к  большому  начальству,  порожденного годами  застоя. Перед
Федором Федоровичем предстоял слуга из  английской пьесы, который с каменным
лицом на все вопросы отвечает: "Да,  сэр",  "Нет, сэр",  и коли бы не мелкие
услуги,  оказываемые  им своему  господину по ходу спектакля, его вполне  бы
можно было принять за лорда. Сегодня вместо  джинсов  и  залихватской куртки
Саша оделся в  синий двубортный  костюм,  его голову украшало некое  подобие
фуражки.
     --  В  чем  дело?  --  промямлил  Федор  Федорович.   --   Александр...
Александр...
     -- Фомич, -- с достоинством подсказал Саша.
     -- Александр Фомич, дорогой, что за цирк? Какое я вам высочество?
     -- Это  начальник гаража,  -- чуть нахмурился Саша. --  Велел:  оденься
соответственно, великого  князя повезешь.  Следовательно,  по логике, вы  --
высочество.
     -- По логике? -- наморщил лоб Федор Федорович. -- А куда ехать?
     -- Сказано, что ваше высочество укажет.
     -- Вот как?
     -- Так точно.
     -- В таком случае идите к машине.
     Все смешалось в голове  у Федора Федоровича.  Прошло не менее получаса,
пока он события последних дней, так сказать,  разложил по  полочкам, вытянул
причинно-следственную связь и пришел к выводу, что уже с того момента, когда
его расстреливали и он бросил пить, можно было заподозрить: ему кем-то нечто
готовится, потому  как  где это видано, чтобы  ненужный государству  человек
вдруг  сам по  себе  стал  трезвенником, да  еще  вновь  обрел смысл  жизни,
скитаясь  по древлянским весям и записывая  от  сердца говоримое  народом? В
этом  явно  была  свыше  предопределенная  подготовка  его   ума  к  будущей
деятельности.  И  вот  двое с  половиной  суток назад предопределенное стало
осуществляться,  а   сегодня  он,  Федор  Федорович,  вышел  к  собственному
Рубикону, и теперь, видно,  ему надо решать, перейти ли  речку или  до конца
жизни плестись вдоль берега. Странно все-таки, что происходившее в эти  двое
с половиной суток его ничуть не удивляло. Словно и  раньше  в Древлянске изо
дня в  день  творились чудеса и стали  они привычными, как кусок  хлеба, как
стакан  воды, как глоток воздуха, как многое-многое чудесное и не замечаемое
нами, но дающее нам силу жить. Да, видно, пришло время ему решать. Но как же
ему надлежит поступить в данном случае?
     Окончательно  запутавшись  в  вопросах,  Федор  Федорович  по  привычке