"Вроде я что-то похожее написал",  -- подумал Федор Федорович, а  вслух
выразился:
     -- Ты к чему клонишь?
     -- Клоню туда, -- кивнул на лежащую на письменном столе тетрадь дед. --
Ты эвона  опять пишешь, да  мнится мне,  снова  поверху глядишь.  И сабля, и
камень,  и  бумага   тебе  не  факт.  Опять,  Федька,  умственно  сочиняешь,
установленной  тобой мерой  жизнь  меряешь? А сначала не  худо  бы сердцем к
родимой  земле  припасть.  Пора  бы, Федька. Тебе,  дураку,  скоро пятьдесят
стукнет.
     -- Я теперь  другое пишу, -- попробовал оправдаться Федор Федорович, но
дед прихлопнул себя по коленке:
     -- Молчи! Что бы  ни писал, но о роде-племени своем должен помнить.  Ты
для кого  пишешь? Для немца-француза? Они о нас давно все сами написали, как
им надо. А нам от тебя нужна правда.
     -- Кому -- "нам"?
     -- Народу.
     -- Ты -- народ?
     -- А что же я -- пень с горы? -- обиделся дед. -- Я, Федька, мало того,
я, как нонче в газетах пишут, хранитель памяти. Последний на весь Древлянск.
Помру вот, и  некому станет  поучить тебя, как  писать надоть. И станешь  ты
русскими словами строчить по-французски.
     --  Что-то я тебя  совершенно  не понимаю,  --  закрутил  головой Федор
Федорович. -- Как писать-то надо? Факты, что ли, не искажать?
     -- Это само собой, -- закивал дед. -- Но факт надо уметь понять. Вот, к
примеру, беседуем мы, а ты меня, старого человека, заместо "вы" тыкаешь.
     -- Ну?
     --  По-французски  либо по-английски  глянуть  -- чести  моей  урон,  а
по-нашему, по-древлянски, -- уважение. Понимаем это  только  мы, потому  как
ухом  и  сердцем  в  тыканье  тон особый слышим.  Француз же хоть на  двести
процентов по-русски выучится, а возьмется тыкать -- и нагрубит. Понял?
     -- Не понял, -- признался Федор Федорович.
     -- Ты тыкаешь мне душевно.
     -- Опять не понял.
     -- Экий ты! -- удивился дед.
     -- Не понял, при чем здесь мои рукописи.
     --  А при том,  что  факты у тебя вроде  мертвые, ты  их словно  бревна
сваливаешь.  И  личности  у тебя вроде, и все при  всем, а до  донца историю
понять не можешь.
     -- Что  еще за  донце? -- фыркнул Федор Федорович,  начиная уставать от
разговора, и дед решил: пора главное довести.
     -- Основа, -- пояснил  он.  --  Ты слушай.  В Древлянске  испокон  веку
старались  по совести жить. Гордыню  смиряли,  душу блюли. О грехе  помнили.
Крепко с этим было. Бывало,  сам знаешь по  истории-то, по всей  Расее гиль,
разор,  а у нас  тишь, лад. Это только  лет шесть, как пошел народ оторви да
брось,  а раньше о таких людях и не  слыхивали. На моей  памяти еще: только,
бывало, из  начальства ли, из простого  люда зашебаршит кто, пойдет  поперек
себя либо поперек  общества --  тут же  ему плата по заслугам.  Кого,  вроде
тебя,  из винтовки пуганут, а то и сам с каланчи прыгнет. Я теперь смекаю --
Древлянск наш, может, тыщу лет вроде заказника: сила некая из веку соблюдает
нас,  и  мнится,  внове  она  проявилась.  Потому  как  непорядок  в городе,
ба-а-альшой непорядок. Так что, мил друг, и сабля,  и свиток, и камень -- не
зря.  Не  привиделись  они  предрику.  Взаправдашние  они,  Федька,  и  люди
настоящие из истории твоей прямым аллюром.
     --  Чертовщина какая-то,  --  пожал плечами  Федор  Федорович,  начиная
понимать смысл разговора.
     -- Про Бога не скажу, но чертовщиной  тут  и не пахнет, -- назидательно
поднял палец  дед. --  Долго  я  наблюдал,  и всегда добро  возвышалось, зло
наказывалось,   совестливому   воздавалось,   у   бессовестного   отымалось.
Получается,  Федька,  вся древлянская  история  -- угнетение  зла и трудное,
кропотливое делание  светлого.  Ты вспомни:  личности  у  нас  в  исполкоме,
райкоме всегда были не от мира  сего, то есть, одним словом,  созидатели,  а
народ  всегда трудолюбив,  трезв,  умен. Дело какое-либо у нас в  Древлянске
только по сердцу примеривалось, по душе  делалось, не на радость кому-нибудь
одному, а на радость всем. Понял?
     -- Понял, -- не совсем уверенно кивнул Федор Федорович.
     -- В таком разрезе и историю нашу писать надоть.
     -- Выходит, у нас здесь Святая Русь, Китеж-град?
     -- Сказать уверенно опасаюсь. За семьдесят с лишком лет нам тоже крепко
пришлось, но стержень,  по которому издревле  прямилась  жизнь,  остался.  И
крепок он.
     -- А перестройка?
     --  Перестраиваться,  конечно, придется,  но по стержню.  Время  пришло
старый кафтан на новый менять. Но шить его надо  по  нашей мерке, чтобы  под
мышками не жало. Потому и князь  появился.  Правда с кривдой схлестнулись --
князь со товарищами и Обалдуев с командой. Мнится, в этой сшибке некое новое
родится. Ты, Федька, теперича вовсю наблюдай, как история-то слагается. Тебе
сгодится. Да про донце, про донце не забывай.
     Дед, кряхтя, поднялся из-за  стола. Тыча костылем в пол, переместился к
окошку, глянул  из-под седых  бровок на горящий  в облаках  крест и,  как бы
подытоживая беседу, спросил:
     -- Видел?
     -- Да, -- кивнул Федор Федорович.
     -- То-то, -- пристукнул костылем дед. -- Ну, спасибо за хлеб-соль. -- И
направился к  двери,  а когда оглянулся, переступая  порог, Федор  Федорович
обомлел: "Да это же... Гостомысл!  Тот, из сна!" -- но тут же окоротил себя:
экое привидится.



        10

     На   работу   в   краеведческий  музей   Федор  Федорович  шел   особой
провинциальной  походкой,  не  присущей жителям огромных городов, экономящим
время на  передвижении,  отчего жизнь  их, не  увязанная  медленной ходьбой,
располагающей  к  размышлениям, превратилась  в  ряд случайных происшествий.
Федор Федорович  шагал, как когда-то шагали  наши предки и как  еще и по сию
пору ходят  люди  в махоньких городках, где  ходьба не просто перемещение из
одного  места  в другое,  но  акт,  равный  по  значению созиданию,  --  при
неспешной  ходьбе  мысли,  воссоединяя  прошлое   с   настоящим,   порождают
предвидение. Кроме того, и погода  к размышлению располагала. Выйдя из дому,