Федор Федорович сладкого запаха, еще  глотнул и  заснул, хотя уже и спал, не
просыпаясь, несколько часов.



        2

     Проснулся   Федор  Федорович,  когда  солнышко   уже  глядело  в  окно,
разогретый яблоневый цвет своим запахом побил все  иные городские  запахи, а
дед Акимушкин давно сидел возле ворот, ожидая своего часа.
     Полежав  с минуту,  Федор  Федорович  вспомнил  давешний  сон  и слегка
удивился. Дело  в том, что он  специально не  изучал  славянскую Русь, а тем
более никогда не занимался политикой: в партиях не состоял, в этом году даже
не участвовал в очередных выборах и, честно говоря, не представлял, кого и в
какой совет выбрали. Перестройку же  старался не замечать, потому что стихия
гласности  и  плюрализма  его  угнетала,  выбивала  из  творческой  колеи  и
воспринималась  им  как узаконенное  хулиганство,  которое, по  его  мнению,
никогда,  ни в  какой стране  не  сопровождало  серьезных реформ, но  всегда
сопутствовало   смутным   временам.   Коли   в  степень  смысла   возводится
бессмыслица, доброго  плода не жди.  Исследовать,  изучать  такое помутнение
умов -- извольте, но участвовать -- честь имею.
     -- Странный сон. К чему бы? -- спросил Федор Федорович сам себя, встал,
прошел на  кухню, зажег  газ, поставил  на конфорку  чайник. В  предвкушении
отличного цейлонского  чая, чудом купленного по талонам,  вернулся в комнату
и, как был в трусах, присел к письменному столу.
     Сегодня  нужно  было набело  переписать собранные  материалы.  Вчера он
ездил в  совхоз "Старыньский" читать лекцию  о древлянских монастырях и  там
после  лекции  побеседовал  с местными  стариками.  Возвращаясь в  город,  в
"рафике"  кое-как  записал добытые  сведения и теперь  хотел  придать беглым
записям форму.
     Достав из  потертого  кожаного  портфеля  толстую тетрадь,  похожую  на
амбарную книгу, сверяясь с блокнотом, принялся выводить буквы:
     "В Старыни старожилы  говорят: вам-де, молодым, мерещится,  что наш век
особливый, новый.  Конечно,  каждый  век рядит  человека в новый  кафтан, да
только дыры на  кафтане  всегда  старые -- на локтях и  прочих местах, коими
человек об столы да об лавки  трется. И выходит: главное не то, как одеться,
а то, как, в строгости себя держа, сидеть, стоять, ходить -- словом, жить не
ерзая..."
     Тут-то и подъехал  к  дому  автомобиль. Остановившись,  фырчал мотором.
Через забор, сквозь яблоневые цветы, в окно потянуло гарью. Федор Федорович,
поморщившись,  отложил  ручку  и стал  ждать тишины,  отметив про  себя, что
автомобиль  государственный:  частник  сразу  бы  заглушил   двигатель.   Не
дождавшись, выглянул в окно. От калитки по дорожке между сиреневыми  кустами
шагал   исполкомовский   Саша-шофер.  Увидев  в   окне   Федора  Федоровича,
остановился, оценил его внешний вид и махнул рукой:
     -- Одевайтесь, на совещание поедем!
     -- Куда?! -- удивился Федор Федорович.
     -- В горсовет.
     -- Важное что-нибудь?
     -- Сказали, живым или мертвым, одно колесо здесь, другое там.
     Прыгая на левой  ноге,  правой целясь в штанину, Федор Федорович решил:
не иначе  снова обокрали музей. В  прошлом  месяце ночью  воры,  подцепив  к
грузовику   трос,  выдернули  из  окна  решетку,  выбили  стекло  и  выкрали
фарфоровые  настольные  часы князя Курепина,  туалетный  зеркальный складень
дворянки  Озеровой  и  полупудовый  именной  самовар  купца  второй  гильдии
Посохина. Когда  через  десять минут к  раскрытому  окну прибыл  милицейский
наряд, воров и след  простыл. В прошлом  же году из  собора  Бориса и  Глеба
украли пять  икон и ящик  с деньгами, собранными на колокола.  Полгода назад
вскрыли часовой магазин и выкрали  партию  ходиков с кукушкой, а три  месяца
тому назад пропала единственная в городе мраморная статуя пловчихи, стоявшая
возле  входа  на  стадион. Вечером статуя  была на  месте, а утром  директор
обнаружил пустой  постамент, десять рублей  на  нем, придавленные камнем, да
пришпиленные  к  десятке водочный  талон  и  краткую записку:  "Не  тушуйся,
директор. На, возьми и  пойди выпей с  горя". Ценности  по сию пору ищут,  а
депутатская  комиссия  по борьбе  с преступностью без  роздыха  заседает,  и
депутаты  уже  склонились  к  тому, что  преступность  --  результат застоя.
Стенографистка же Ядвига Львовна, прослужившая в  горсовете  пятьдесят  лет,
удивилась выводу и заявила: мол, как ни странно, но до застоя и при застое в
городе так нагло не воровали, на что ей серьезно возразили: она  не депутат,
ее дело -- стенографировать прения.
     Усевшись в машину, Федор Федорович снова спросил Сашу:
     -- Что случилось?
     -- ЧП, -- ответил  Саша и словоохотливо  принялся рассказывать,  придав
голосу перестроечную небрежность,  отдававшую  на  две  трети  нигилизмом  и
хамством, а на треть -- несокрушимым самодовольством.
     Два года  назад  Саша был совершенно  иным.  И в свободное время, и  за
рулем  всем нарядам предпочитал черный костюм. Бывало, спросят  его  простые
смертные о чем-либо, а он: "Да"  или "Нет" -- и удалится  походкой министра.
Таинственностью был  окутан  человек. Да  и как  же иначе,  если  приобщился
святая святых? Самого возил! Только "сам" кликал Сашу Сашей, все  прочие же,
даже зампреды, величали его по имени-отчеству.
     Теперь Саша преобразился  до неузнаваемости: вареные джинсы, кроссовки,
китайский пуловер, машину не иначе как  одной рукой ведет,  а  разговорчивым
стал -- ужас! Все  знает,  все предполагает, до  всего  сам дошел, обо  всем
судит с размахом.
     -- Видно, заводские люмпены бастовать  надумали, -- прищелкнул пальцами
Саша. -- Наши-то и задрожали.  Обалдуев, Чудоюдов и  Рыбакитин  с ночи сидят
соображают.  Да  ума  не  палата,  вот  и собирают  малый совнарком. Главный
милиционер --  раз, военком -- два, от радикальных интеллектуалов -- усатый.
В  разум  не возьму только, на  кой  Ханзеля,  ювелира, привезли?  А носатый
коммунист  пришел и  тут же смылся.  Вы, сказал, шестую  статью  отменили --
теперь  сами и  расхлебывайте. А я, мол, в  фантастику не верю, была, есть и
будет  классовая  борьба. Вы,  дескать, думали, что к власти придете и народ
вам пятки чесать будет? -- И хохотнул. -- Во кутерьма! Две власти откатал, а
дело выгорит -- третью катать буду.
     -- Выходит, вы вечный, -- сказал Федор Федорович.
     -- Власть вечна, -- возразил Саша. -- И любая власть любит кататься.
     -- А меня-то зачем вызвали?
     -- А вас, думаю, воззвание засадят  писать к  бастующим, в историческом
аспекте,  со слезой:  дескать,  вспомните,  братья,  Суворова,  Кутузова  да