поминай  как звали отцов города.  В прошлом достаточно  примеров искрометной
революционности. Запросто обвинят в государственной измене. Теперь ведь как,
гектар земли зарубежной фирме продал -- и ты уже мерзопакостный тип, выродок
в  своем  благороднейшем  народе.  А  народу  того неведомо,  что из гектара
средства  потекут  в  виде  разных  гуманитарных благ  -- сиди  себе, народ,
посиживай, ешь, пей, жирей.  Да ради такой справной жизни и миллион гектаров
продать можно.  Но заикнись  об  этом,  впрямую заяви  -- ты государственный
преступник, продажная шкура, торгующая родимой землей, которую предки тысячу
лет  по крохам собирали. Вот и приходится  новую  историю тихо  творить, без
стенограмм,  без  лишнего  слова. Сама жизнь заставляет работать  келейно. А
жалко. Задумают  когда-нибудь потомки  выяснить,  кто же конкретно Древлянск
превратил в город-сад, да не тут-то было -- не высечены на скрижалях великие
имена градоустроителей, сложивших на  алтарь  Отечества свои  пылкие сердца.
Даже невмоготу  думать о такой своей  исторической  судьбе, бедко  и  горько
становится на душе.
     Примерно такой речью открыл  заседание  Обалдуев.  Перед  ним в креслах
возле порубленного  стола  сидели Чудоюдов и Рыбакитин.  На столе, подпертом
снизу  стопками журнала  "Огонек", стояли  три  рюмки и бутылка  коньяка для
бодрости.  В  наглухо закрытые и зашторенные окна не проникало даже  подобия
весеннего ветерка,  сдобренного  запахом  яблоневого  цвета.  Неярко светила
настольная лампа сквозь зеленый шелковый абажур.
     --  Но это  все к слову,  -- подытожил свое  выступление  Обалдуев.  --
Несмотря на последний ряд  событий, мои воззрения на  возрождение Древлянска
не изменились. Я по-прежнему  сторонник светлой  идеи и стану сотрудничать с
любым, если тот скажет: Древлянск будет городом-садом.
     -- Золотые слова! -- подытожил начальника Рыбакитин.
     -- Мы -- с  вами! -- ухватил Чудоюдов рюмку с коньяком. -- Лично я тоже
не могу поступиться принципами.
     -- Выходит, один за всех и все за одного? -- пронзил взглядом товарищей
Обалдуев.
     --  Выходит,  --  кивнул  Рыбакитин,  а  Чудоюдов, пригубив  коньяк, не
сдержался:
     -- Иного пути у  нас  нет.  Вы правильно  отметили, Дмитрий Дмитриевич:
иначе в лучшем случае  нам  придется возвратиться на прежние места работы. А
это, сами понимаете, шесть лет политической деятельности кошке под хвост.
     -- Думаю, до этого дело не дойдет, -- успокоил его Рыбакитин.
     Тут надобно отметить, что  Чудоюдов и Рыбакитин, несмотря на различие в
возрастах, были, как говорится, два сапога пара. Оба, хотя и окончили разные
институты, казалось,  вышли из одной альма  матер. И это к тому же при  том,
что один родился и вырос в Жмеринке, а другой в Путивле, у первого  отец  --
провизор, а у второго -- киномеханик. Оба они,  правда  с перерывом в десять
лет,  по  распределению  явились  на  древлянский  завод,  заняли  вакантные
должности. Оба  быстро как-то  выхлопотали отдельные  квартиры,  съездили  в
загранкомандировки и  привезли оттуда "Волги". Первый --  зеленую, второй --
коричневую, вот и вся разница. В остальном  же они были как братья-близнецы,
что,  во-первых,  определялось  удивительным  тяготением  друг  к  другу  их
фамилий,  а во-вторых, однообразной стройностью мыслей.  Еще до перестройки,
сходясь на кухне у Рыбакитина, посматривая  на город с высоты шестого этажа,
они частенько вздыхали о судьбах русской интеллигенции -- в том смысле,  что
к  этой интеллигенции принадлежать  просто  дико, но приходится, потому  как
место  рождения  люди  себе  не выбирают. До  поисков  сермяжной  правды  не
опускались.  В  слове "сермяга"  им чудился  запах  ношеных лаптей,  мерзких
выделений  потовых  желез  и  непременно кваса,  хотя,  когда иссякал  запас
пепси-колы, бочковой  квас  они пили с шутками и прибаутками, покупая  его у
краснощекой тетки возле дома  на  углу. Ради справедливости стоит  отметить:
хлеб из  соседней  булочной они тоже  ели, совершенно  не  чувствуя, что тот
пахнет потом.
     Их  кухонное  фрондерство  так  и тлело  бы  всю их жизнь,  если бы  не
перестройка. Друзья наши воспрянули  и с кухни вынесли  мысли свои в рабочий
коллектив, правда, не заикаясь  ни о потовых  железах,  ни  о  лаптях,  ни о
квасе, ведя речи тонко,  упирая  на годы  сталинщины, хрущевскую "оттепель",
брежневский  "застой",  на  итоги  реального  социализма,  сравнивая  все  с
капитализмом, намекая, что хотя капитализм и гниет, да люди в этой гнили как
сыр в масле катаются. В говорении публичных речей  у Чудоюдова с Рыбакитиным
выявился талант. И другой талант выявился:  они  вовремя  углядели и оценили
Обалдуева  с  его  пламенной  душой,  подхватили  и  поперли  сквозь  тернии
предвыборной кампании, превознося и развивая идею города-сада. В  результате
составился  теперешний триумвират. И быть бы  Древлянску городом-садом, кабы
не ультиматум воевод, городничих и городских голов.
     После  реплики Рыбакитина Чудоюдов  с приятелем дружно  выпили,  словно
утвердив сказанное. Обалдуев, перенесший сердечный  припадок,  пить не стал.
Дождавшись,  когда  коньяк  будет проглочен,  промолвил,  перемежая  паузами
слова:
     -- Но все же... думаю... нам надо разобраться в ситуации... Не верю я в
это  небесное  сошествие...  Князь...  действительный  статский  советник...
лейб-гвардии капитан... Чушь собачья!.. Тут, думаю, свои хулиганят... И свои
эти умные очень... и осведомленные...
     --  И  денежные к  тому  же,  --  подхватил Чудоюдов. -- Вы вдумайтесь:
изумруд,  сабля,  пергамент  --  на  все  деньги  нужны.  И  эксперты   явно
подкуплены. Кроме Ханзеля, разумеется. Ханзель, по испугу видно, ни при чем.
Остальные  --  дед  какой-то,  кавалерист,  доморощенный  историк  Протасов.
Кстати, кто их нам рекомендовал?
     Все дружно задумались, и через минуту Обалдуев признался:
     -- Не помню.
     -- Не помню, -- эхом отозвался Рыбакитин.
     -- И я не помню, -- сознался Чудоюдов. -- Но дело, в конце концов, не в
этом. Потом вспомним.  Теперь же слушайте. Я тут поразмышлял, и вот вывод: в
Древлянск незаметно внедрился  какой-то посторонний  капитал. Ультиматум  --
начало борьбы за древлянское экономическое пространство. Нам бросили вызов в
надежде, что, испугавшись, мы уйдем с арены. На наше место придут другие и в
интересах нового капитала править начнут.
     -- Другая иностранная фирма? -- обеспокоился Обалдуев.
     -- Думаю, на этот раз свои, отечественные. И скорее всего, мафия --  уж
больно бандитские у них приемы.
     В комнате повисла  тишина. Все дружно вспомнили происшедшее с каждым из
них. Рыбакитин нагнулся и огладил гипс на щиколотке,  Чудоюдов огладил левую
щеку, после чего Обалдуев отмахнулся:
     -- Чушь. Мой сердечный приступ совершенно естествен.
     -- Конечно, -- загорячился Чудоюдов, -- но именно это и подтверждает их
бандитско-мафиозные  приемы.  Они,  видимо,  уже  весь  город подкупили, и в