- Они оставили нас в покое? - спросила его герцогиня. -  Тогда  давай
сюда, Проспер.
   В передней  Тамбурини,  Муцио  и  доктор  переглянулись:  "Ничего  не
поделаешь!" Затем викарий подал знак, и они все трое рядом опустились на
колени, сложив руки ладонями вместе. Зибелинд бросился за ними на  землю
в зловещем  экстазе.  Рущук,  прерывисто  вздыхая,  с  трудом  преклонил
колени. Викарий монотонно и громогласно произнес:
   - Пресвятая дева Мария, помоги этой бедной душе в последний час найти
путь благодати.


   Чтобы  не  слышать  голосов  навязчивых  посетителей,  она  приказала
перенести кровать в  следующую  комнату.  Это  был  зал,  поддерживаемый
множеством колонн, со сверкающим мозаичным полом.
   Она лежала на высоковзбитых подушках, с телом, размягченным ванной, с
быстрым, очень слабым пульсом и не шевелилась,  стараясь  сохранить  эту
тихую, безбольную усталость - последнее проявление светлой  жизни  -  на
ближайшие полчаса. Потом - она предчувствовала это - наступит  внезапное
угасание... А ей надо было сделать еще многое.
   - Дай сюда, Проспер.
   Егерь подал ей поднос с письмами. Якобус просто сообщал, что посылает
свою картину.
   Джина писала из Генуи, из больницы. Они умирает вместе с  ней.  "Нино
предшествует нам. Я поспешила  сюда,  чтобы,  осужденная  сама,  принять
своими устами его последнее дыхание. Если бы я могла прижаться ими  и  к
вашим!
   Та картина осуществилась: он идет  со  своей  лампадой  впереди  нас,
женщин. Я думала, что он осветит нам поле искусства: нет, сад,  куда  мы
следуем за ним, принадлежит смерти. Но мы следуем за ним!.. Пошлите  ему
несколько слов, которые ободрили бы его!"
   - Господин фон Зибелинд, - сказал Проспер, -  просит  вашу  светлость
прочесть эту записку; он говорит, что это важно.
   Зибелинд писал:
   "Я должен сообщить вам тяжелую весть, моя совесть требует этого. Я не
имею права щадить вас. Я не хочу отнять у  вас  оправдания  страдания  и
красоты полного поражения.
   Он погиб в Генуе, в доме разврата. Он спускался по темной лестнице; с
балок над ней на плечи ему упал маленький, горбатый человек;  он  уселся
на него верхом, опрокинул его, душил его за горло и нанес ему  несколько
ударов ножом.  Утром  его  нашли  ограбленным  и  полумертвым  где-то  в
канаве".
   Она велела подать себе бумагу и перо и  написала,  опираясь  на  руку
Проспера:
   "Вот видишь, мы встречаемся в смерти. Я знаю,  я  буду  стоять  перед
тобой в последний момент,  так  же,  как  и  мой  последний  взор  будет
устремлен на тебя. Вот каков следующий раз, в который ты верил, -  и  мы
будем счастливы. Будь уверен, что я  никогда  не  любила  никого,  кроме
тебя!"
   - Это пусть отнесут сейчас же на телеграф.
   Егерь отдал телеграмму с другого входа лакею. Затем он поставил перед
ней картину Якобуса. Она велела повернуть все выключатели. Большие пучки
электрического света резко разорвали сумрак. Засверкала холодная роскошь
зала. И среди этой яркой белизны герцогиня увидала внезапно раскрывшееся
лицо своего последнего преображения.
   Она стояла в высоком челне на туманном море;  на  плоской  груди  был
бледно сверкающий панцирь, на черных волосах шлем, тускло  выглядывавший
из облаков, а усталая бледная рука обхватывала рукоять  меча.  Она  была
девственница, опустошенная всеми силами знойной жизни и уходившая из нее
в блеске другой, неприкосновенной чистоты.
   Художник изобразил больше, чем ее жизнь, и больше, чем ее смерть.  Из
этого белого лица,  в  холодном  спокойствии  глядевшего  поверх  жизни,
посылали свой последний  привет  великие  грезы  столетий.  Это  гладкое
вооружение  и  этот  холодный  меч  сверкали  непобедимой  гордостью.  И
бледность смерти призывала на это лицо вторую невинность. Это было снова
лицо  двадцатилетней  беспечной  победительницы.  Чего  тогда  не  знала
нетронутая - то забыла умирающая. Жизнь, которая тогда еще улыбалась  за
ее плечами, исчезла с поля зрения ее больших, неподвижных светлых  глаз.
Теперь в них, как созревшая жатва, вставала смерть. В  глазах  умирающей
Асси проходило длинное похоронное шествие всех тех, в ком она  уже  жила
прежде.
   Со сложенными руками, костлявыми ногами, закованные в железо,  лежали
они в своих саркофагах, и монахи окутывали их своим молитвенным ропотом.
А вот тот, бледный и высокий, был залит светом  факелов  нагих  отроков,
окружавших его носилки. Одни мертвецы были слегка нарумянены и  украшены
нарисованной улыбкой, другие страшно  ухмылялись  незажившими  ранами...
Все они умирали снова и окончательно. В  этой  женщине,  тихо  шедшей  к
концу, с величественным шумом колыхались их бесчисленные катафалки. Все,
что было в них прекрасного, еще раз воскресло в этой женщине. В ней  еще
раз вспыхнули все их страсти. Теперь  в  ней  иссякала  последняя  капля
крови,  принадлежавшая  им.  С  ней  застывало  их  последнее   желание,
разбивался их последний жест, и опускала крыло их последняя греза.


   Она набросала несколько строк Якобусу, в которых  благодарила  его  и
говорила, что они были правы, когда хотели друг друга, принадлежали друг
другу и боролись Друг с другом. "Это творение доказывает нашу правоту  -
и все, что было - благо".
   Из передней визгливо  доносились  фальшивые  звуки  надгробной  речи,
которую  Тамбурини  произносил  заранее.   Он   с   силой   декламировал
вступление:
   - Я хотел бы, чтобы все отдалившиеся от  бога  души,  чтобы  все  те,
которые внушили себе, что нельзя преодолеть себя и  сохранить  стойкость
среди борьбы и страданий - словом, чтобы все, кто  сомневается  в  своем
обращении или его  продолжительности,  присутствовали  при  смерти  этой
женщины!..
   - Поди сюда, Проспер, вот тебе чек на Французский банк.  Там  ты  без
всяких затруднений получишь столько, сколько нужно вам всем, тебе,  Нана
и остальным. Ты распределишь деньги по  заслугам...  А  теперь  дай  мне