- И веселая?
   - Тихая, очень тихая.
   Он замолчал.
   - Но наружность! - быстро сказал он. - Я всегда только смотрю на  нее
и благодарю ее за то, что она  существует.  Рисовать  мне  ее  не  надо:
потому-то я и нахожу ее такой красивой. Какое  наслаждение  смотреть  на
прекрасное, не думая о ремесле! Посмотрите на это туманное озеро, полное
неясных отражений. Как это волновало бы меня  раньше!  Теперь  это  меня
нисколько не трогает - нисколько.
   - Знаете, кто недавно навестил меня? - спросил он. - Нино!
   - Что он делает, где он?
   - Он поехал в Геную, он собирается  в  Америку,  по  поручению  своей
партии. Эта молодежь!..  Его  бедная  мать  очень  больна,  она  недолго
протянет.
   - Я знаю.
   - Зибелинд тоже провел день у меня. Вы встретите его  в  Неаполе.  Он
становится совсем седым. Знаете, мне приятнее замечать это на  знакомых,
чем на себе самом. Видеть, как все старится...
   - Старится? Нет. Я, по крайней мере - нет. Моя молодость и моя  жизнь
кончаются одновременно.
   - Тогда вы счастливы, - пробормотал он.
   Прошло несколько минут.
   - Я опускаюсь, -  сказал  Якобус.  -  Вернее,  я  уже  опустился.  Не
думайте, герцогиня, что я не знаю этого. Большей частью мне  удается  не
думать об этом. Но есть  дни...  и  сегодня,  когда  я  вижу  вас...  Вы
прекраснее, чем когда-либо!
   Она медленно опустила глаза на него; он сидел, согнувшись, и  смотрел
на нее снизу вверх.  Они  молчали.  Герцогиня  сидела,  выпрямившись,  у
высокого руля. Вечерело. Из облака за ней в  воду  скользнуло  несколько
роз.
   - К счастью, мне не надо рисовать вас, - опять пробормотал он.
   - Мне кажется, вам живется хорошо так... Но вы обращаете слишком мало
внимания на парус.
   - Сейчас... Но  подумайте,  ведь  мне  ничто  не  удавалось.  Палладу
Ботичелли теперь нашли, вы знаете?
   - Да, в палаццо Питти. Я видела снимки с нее.
   - Я даже ездил туда... Ну, так вот, она совершенно другая.
   - К сожалению.
   - Совершенно другая, чем моя. Нет, мне никогда не было  дано  довести
до конца одну из грез великого века, - во времена Минервы так  же  мало,
как и позже, когда я хотел написать Венеру.
   - Вы хотели слишком многого.
   В  ушах  ее  звучали  ее  собственные,  когда-то   сказанные   слова:
"Созданные из бездн каждой пропасти, из звезд каждого неба".  Относились
ли они и к нему?
   - Вы были  знамениты,  вы  много  зарабатывали,  тем  не  менее  ваше
искусство не удовлетворило вас. Это необыкновенно.
   - Но это скромная степень необыкновенности.
   - Конечно.
   Нет, эти слова не относятся к нему - ведь он унижает себя,  он  сумел
смириться и согласился продолжать жить отрезвленным.
   Они долго не произносили ни слова. Волны  становились  больше,  лодка
поднималась и падала. Озеро было широко, как  море.  Берега  исчезли  за
низко спустившимися тучами. Они не видели  ни  одного  судна,  они  были
совершенно одни.
   - Так и хочется спросить, куда вы едете, -  задумчиво  сказал  он.  -
Простите, у вас такой вид, что навязывается этот вопрос: вы  сидите  вся
белая среди всех этих темных испарений воды, - сидите, выпрямившись,  на
высокой палубе, вся белая,  а  за  вашими  узкими  плечами  под  облаком
тянется  плоская  кроваво-красная  полоса,  а  облако  стоит  над  вами,
железное, точно шлем у вас на голове.
   - Я узнаю все, - сказала герцогиня. - У вас прежнее воображение.
   Он застонал.
   - Вы можете поверить мне, я думал об этом все  это  долгое  время.  Я
казался себе слишком хорошим для истерического Ренессанса, не правда ли?
Ну, так вот, у меня  не  было  никакого  права  на  это.  Обольстительно
болезненное было именно тем, что я должен был писать. Разве иначе я  мог
бы писать его? Мы не должны никогда  думать,  что  можем  сделать  нечто
иное, чем то, что  делаем;  грязный  Перикл  был  совершенно  прав...  В
нынешнее время мы все только и живем больным. Где бы  ни  раздался  хрип
разложения, мы откликаемся на него. Это наше  призвание.  Я  же  наложил
руку на великую, здоровую жизнь.  Вы,  герцогиня,  были  тогда  Венерой,
выхоленной и зрелой. Я хотел  сделать  из  вас  нечто  безмерное,  нечто
всеобъемлющее, уничтожающее своим великолепием.  Из  всего  этого  вышла
страдальческая физиономия Зибелинда. И поделом мне. Я  мог  писать  вас,
герцогиня,  но  единственное  творение,   которое   должно   было   быть
откровением  для  всех,  которое  каждому  должно  было  показаться  его
собственной грезой и которое мог бы написать только я: его вы  тогда  не
дали мне. Сегодня...
   - Сегодня я, наконец, достаточно больна для этого.
   - Герцогиня, я  уже  описал  вам  картину  -  картину  этой  странной
поездки...
   - Последней поездки...
   - О!
   - Вы не особенно торопились. Вы  приходите  в  тот  момент,  когда  я
умираю.
   - Как умираете! Как  многое  умирает  с  вами!  Последняя  из  многих
великих! Все это я передал бы в своей картине!.. Герцогиня, вернитесь со
мной.
   Она не ответила.
   Он соскользнул со скамьи и опустился на колени.
   - Вернитесь со мной!
   -  Опомнитесь...  Вы  выпустили  из   рук   веревку   паруса,   ветер
поворачивает.
   - Держите налево... Герцогиня, вы должны! Вы не смеете отказать мне в
нем, в моем величайшем творении: портрете умирающей герцогини Асси!
   - Прежние упрямые слова! Теперь мне больше  не  в  чем  отказывать  и
нечего давать.
   - Тогда я умру с вами!
   Вдруг лодка глубоко накренилась на бок. Якобус упал.