моя очередь так и не придет? Ведь я не могу казаться ей ниже  Сличчи.  А
может быть... Будем надеяться.
   И в своей набожности он обратился с просьбой к своему  старому  богу,
чтобы герцогиня нашла его еще ниже Сличчи.
   От  комика  так  и  несло  пошлостью.  Это  был  рыжий  неаполитанец,
безобразный, худой, весь из нервов, с маленькими  водянистыми  глазками,
которые умели смотреть дико. Его  подвижность  пугала,  а  в  его  сухих
жестах при всей их забавности чувствовалась жестокость. Когда он  хотел,
из его худощавого тела исходил голос, звучавший, как медь.
   Когда он стоял на сцене театра Варьете, зрителю передавалось ощущение
безудержного беспутства. Он появлялся в виде мальчугана в синей  блузке,
на деревянной лошадке, и пел о своей мамаше, как о "странном типе".  Она
вечно пропадает с кавалерами, папаша же сидит в  буфете,  ест,  пьет,  и
ничего не  замечает.  Вдруг  мальчуган  дергал  поводья  своей  лошадки,
размахивал бичом и кусал свой высовывающийся  язык,  в  то  же  время  с
ужасным видом косясь на кончик своего носа, уже порядочно  красневший...
Затем он появлялся в картузе бледного повесы из "Дурной жизни" и издавал
свист, которым извещал проститутку, что ждет на  углу  и  имеет  желание
посмотреть на ее гостей. И три зловещие ноты, холодно проносившееся  над
рядами встрепенувшихся буржуа, вызывали жуткий восторг.
   Герцогиня оставила его у себя. Он был ей нужен, как  средство  против
часов скуки, против тревоги ночей, против отвращения к тому,  что  было,
против мыслен о том, что предстояло. Она  прибегала  к  нему  во  всякое
время дня, как к флакону с эфиром. Он был ее пороком, она дорожила им  и
боялась его. Это было все, что ей  оставалось,  и  это  должно  было  ее
убить.
   Однажды вечером в его объятиях у нее хлынула горлом кровь. Перед этим
она не замечала ничего, кроме легкого головокружения.
   Сличчи одним прыжком соскочил с постели и с безумным  криком  забегал
по комнате. Наконец, он нашел дверь и убежал,  держа  кальсоны  в  одной
руке, а фальшивые брильянтовые запонки - в другой.
   Она сказала себе, немного ошеломленная происшедшим:
   - Так вот как далеко зашло дело.
   Но ей не казалось, чтобы это должно было что-нибудь  изменить.  Утром
она даже не чувствовала себя особенно слабой. Она послала за Сличчи; его
не было. Ей недоставало его целый день, как привычного  приема  средства
для возбуждения  нервов.  Вечером  она  узнала,  что  он  уехал  с  леди
Олимпией, которая в этот день прибыла в Неаполь. Казалось, что в  Сличчи
она, наконец, нашла мужчину, которого ей не  надо  было  щадить;  и  она
похитила его у своей приятельницы. Венера - ревнивая богиня. Среди  тех,
кто служит ей, верности не существует.
   Герцогиня тотчас же поехала вслед. У нее вырвался  только  один  крик
разочарования и боли. Дорогой она ни минуты не думала о  себе,  о  своем
состоянии, о  своей  судьбе.  Ее  не  тревожили  также  воспоминания  об
опьянении, которое ей доставлял бежавший, и из-за которого  она  гналась
за ним. Перед ее  умственным  взором  не  было  ничего,  кроме  какой-то
неопределенной цели.
   В Риме она тщетно искала. Она подняла на ноги сыщиков. В  Милане  она
узнала от одного агента, что комик покинул Италию. Она пересекла  Альпы.
По ту сторону их была поздняя осень.
   Она ехала, не зная куда. Она сидела в своем  купе  и  была  изумлена,
почувствовав на плечах меховую накидку. На станции  она  спросила  Нана,
свою камеристку:
   - Ведь вы не знали, что я поеду в холодные страны?
   - Проспер утверждал это. Он взял все с собой.
   - Проспер?
   Она удивилась. Значит, она не одна? Кто-то думает о ней? Проспер, все
еще?
   Она ехала по следам, которые ей указывали  ее  шпионы,  из  города  в
город.  В  конце  концов  ей  сказали,  что  парочка  села  на  пароход,
отправлявшийся в Мадейру. Ах! Там должно было быть прекрасно, на острове
с вечной весной.
   Город, в котором она получила это  сведение,  находился  недалеко  от
Северного моря; она не могла решить, что  ей  делать.  Вокруг  церкви  с
остроконечными колокольнями носился ледяной ветер, такой сильный, что ее
меховая накидка развевалась.
   Она поехала дальше. Комика она забыла. Но перед ней  лежала  какая-то
неопределенная цель. Она знала, что должно случиться  что-то  совершенно
новое, что-то, еще чуждое мысли,  чего  нельзя  даже  бояться,  так  оно
непонятно. И в ожидании, от которого у  нее  захватывало  дыхание,  она,
выпрямившись, сидела у окна,  обратив  свой  бледный,  худой  профиль  к
степи, на которую падал снег.
   Наконец она увидела.
   Поезд остановился среди поля, потому что рельсы были занесены снегом.
Она вышла из вагона и стала смотреть на  ворон,  стая  которых  смутными
силуэтами вырисовывалась в крутящемся снеге. Но она видела  только  один
силуэт. Он приближался вместе с черной стаей. Он скалил зубы, холодный и
неизбежный.
   И в одно короткое мгновение разорвались все расшитые покровы, которые
ее дух когда-то разостлал перед небытием. Искусство и  любовь,  гордость
свободной души - все разлетелось.  Все  рассыпалось  перед  ее  глазами:
величие жестов, красота форм, блеск красок, пышность слов.
   Она чувствовала себя обнаженной под этой усмешкой в снегу. Бросившись
вперед, зачарованная  и  прельщенная,  она  простерла  обе  руки,  точно
приветствуя. И застывший остаток пляски  вакханки  был  в  приветствиях,
которыми она встретила смерть.

VI

   Она поехала обратно. Припадки  удушья  несколько  раз  заставляли  ее
прерывать путешествие. Боль  под  ложечкой  появлялась  и  исчезала.  На
каждой из отдельных кроватей она приказывала себе:  "Только  не  умереть
здесь! Я не готова".
   Снова начались мучительные боли в  голове.  Они  всегда  приносили  с
собой возмущение во всем теле: оно томилось тогда  и  требовало  объятий
мужчины. Но теперь она не думала о мужчинах. Ее кровь кричала только  об
одном: "Ребенок!" Одна  единственная  мысль  в  ней  возмущалась  против
конца.  Только  одно  страстное  желание  протягивало  руки   из   тени,
разраставшейся над ней: "Ребенок!" Ночь была  бы  менее  черна.  Мир  не
погиб бы, он продолжал бы голубеть и петь.