ее безусловных поклонников, состоявшая из кавалеров с орденами в петлице
и оборванцев, защищала дверь ее ложи. Она смотрела  вниз,  на  зал,  где
люди корчились в судорогах ярости, вверх на галереи, откуда ей  угрожали
кулаками, и в этой толпе она узнала народ, который в Заре неистовствовал
вокруг ее экипажа, потому что она оправдывала убийцу. Ей  казалось,  что
перед ней опять на берегу бухты прыгает старик, в злобе на то,  что  она
взялась за весло.  И  нечеловечески  зияющая  пасть  римского  газетчика
снова,  казалось  ей,  открылась  перед  ней,  наполненная   слюной,   с
испорченным дыханием, со звуками смерти, и, ликуя от ненависти,  бросала
ей в лицо все несчастья, которые произошли по ее вине и во имя ее!
   Ее приверженцы воспользовались минутой  общей  усталости  и  гнетущей
тишины, чтобы громкими криками выразить ей одобрение.  Это  были  старые
развратники, кокотки и молодые полумертвецы. Это  было  худшее,  что  ей
пришлось перенести. Она выдержала и это, очень высокомерная, с  лорнетом
у глаз, не отвечая на приветствия.
   Вдруг она исчезла. Ее экипаж умчался, прежде чем  кто-нибудь  заметил
ее отсутствие. Она сидела в нем такая же неподвижная, как на своем месте
в ложе. Она казалась себе  застывшей  в  высоко  вознесенном,  с  трудом
воздвигнутом одиночестве. Только не бояться головокружения!
   Лакеи распахнули ворота  сада.  Когда  экипаж  проезжал  сквозь  них,
герцогиня увидела у железной лиственной сети что-то маленькое -  девочку
с цветами на коленях. Она, не задумываясь, велела остановиться  и  вышла
из экипажа.
   - Дай мне твои цветы, - сказала она.
   Девочка не шевелилась.
   - Она спит,  -  пробормотала  герцогиня  и  приблизила  губы  ко  лбу
ребенка. Как только она  коснулась  его,  голова  упала  на  плечо.  Она
пощупала лицо: девочка была мертва.
   Она стояла и дрожала. Она чувствовала, что сейчас  бросится  на  тело
ребенка и зарыдает.
   Со страхом перед самой собой она приказала слугам остаться у ворот  и
вошла одна в темный парк.
   - Девочка умерла с голоду,  -  сказала  она  себе.  -  Она  очутилась
случайно на камне у моей двери. Какое отношение это имеет ко мне!
   Но после всех мертвецов, которые бросили ей себя, точно  принадлежали
ей, ее свалило легкое прикосновение к этому случайному детскому трупу.
   - Их слишком много, их тела лежат всюду, куда я  ни  посмотрю.  Я  не
понимаю, как я могла перенести их всех: раньше,  начиная  с  Далмации  и
Парижа,  до  Венеции,  когда  передо  мной  поставили  носилки  с  телом
Сан-Бакко. Я чувствовала так же, как та  старуха  в  Бенковаце,  которая
размахивала черепом своего сына и кричала "Справедливости!" Я  была  так
же сильна! Разве я не дочь сильных, на жизненных путях  которых  грудями
лежали  тела  побежденных?  Сколько  людей  должны  были  погибнуть  или
заглохнуть, чтобы  жизнь  одного  из  Асси  стала  свободной,  ничем  не
ограниченной, великой и прекрасной? Он никогда не считал их! Он брал их,
он считал себя достойным всех жертв, у него  было  мужество  на  это,  и
совесть не тревожила его!
   - О, мои предки! Где вы? Я никогда не знала,  что  до  такой  степени
одинока! Какое ужасное одиночество, которое и  следа  не  оставит  после
себя! После меня свет перестанет существовать!..
   - Преклоняются перед моим именем, моей гордостью,  перед  презрением,
которое я даю чувствовать. Но где моя семья? Какой стране я  принадлежу?
Какому народу? Какому классу?  Представительницей  чего  являюсь?  Какие
общие интересы оправдывают меня? Горе мне, если я ослабею! Я вся  завишу
от своих  нервов.  Никто  не  потребует  для  меня  уважения,  если  моя
собственная гордость  когда-нибудь  померкнет!..  Если  бы  у  меня  был
ребенок!
   Вместе с ней по холму  поднималась  и  спускалась  садовая  стена,  а
сверху при свете звезд на нее смотрели маски,  холодные  и  неподвижные.
Она тосковала:
   - Если бы у меня был ребенок!
   Вдруг ей почудилось, что за ней следует, точно  плывет,  что-то.  Она
была на далеком море, за ней плыло что-то: утонувший мальчик Павица!
   Перед ней, по траве, не глядя на нее, холодная и миловидная  в  своем
старинном наряде, мелкими шажками шла маленькая Линда, искусственное, не
имеющее будущего дитя ее сети лет  с  Якобусом.  Если  бы  оно  было  ее
собственным - хоть это!
   Где-то  под  кустом,  плача,  со  сломанными  ногами,  прятался  юный
кондитер. За то, что он понравился ей, его сбросили с кухонного балкона.
Смуглые и бледные, с  большими,  обведенными  кругами,  глазами,  лежали
черноволосые мальчики на порогах странных порталов, а перед  апельсинным
садом сидела  девочка  с  мягким  профилем  и  длинными  ресницами,  вся
позлащенная блеском плодов. "Конечно, и они уже умерли: я слишком сильно
желала их!"
   Мальчик-рыбак, с ее кольцом между зубами, лежал застывший  на  песке,
раскинув руки, счастливый тем, что принес ей в  дар  себя...  А  там,  у
решетки, ночной ветер шевелил цветы на коленях у мертвой малютки.
   Где и под какими венками лежит теперь Жан Гиньоль?
   - От меня там нет ни одного... Он хотел последовать за мной и сделать
мою жизнь менее одинокой. Он не мог бы сделать этого,  -  все  равно.  Я
прогнала его и не понимаю больше, почему. Я  прогнала  его,  и  он  ушел
далеко, как можно дальше, туда, где кончается все. Не был  ли  он  прав?
Какое право я имела называть его трусом? О, я делала это с горя; ведь  я
понимаю его! Почему он тогда не понял меня? Теперь он даже не услышал бы
меня. Если бы он вернулся, какой кроткой и покорной он нашел бы меня при
своих тщетных попытках чувствовать любовь! Его не любили, бедняжку, но и
он не любил: это хуже. Тоска по способности любить сломила его.
   - Но я, я люблю! Я могу услышать от Нино, что, чтобы ни случилось,  я
всегда Иолла, - и могу верить ему!  Он  должен  приехать!  У  него  есть
мужество, которое я теряю. Он не знает сомнений,  он  такой  цельный.  Я
опять стану такой же. Я спасена!
   Но к концу  тяжелой  ночи  безудержных  рыданий,  после  возбуждения,
доходившего до судорог, и печали, доходившей до  изнеможения,  ей  стало
ясно:
   - Нет! Если бы спасение было так легко, я сейчас же схватилась бы  за
него, и весь страх был бы излишен. Но его нет! Нино не должен  приехать.
В момент, когда я слаба! Было бы позорно, если  бы  "следующий  раз",  в
который он верил, имел такой вид. И к тому же еще для меня речь  идет  о
последнем разе - почти во всем.
   После, четырехчасового  сна  все  это  показалось  ей  кошмаром.  Она