вывести вас, монсеньер. И кто знает, может быть, я и в самом деле сделаю
это.
   Властная осанка Тамбурини исчезла.  Он  что-то  скромно  пробормотал.
Рущук пролепетал, неприятно пораженный:
   - Вы строги, герцогиня, я больше не решаюсь...
   - Решайтесь, - сказала она, странно улыбаясь.
   Он откинулся назад. Его стул  двигался  взад  и  вперед,  так  сильно
тряслось его тело. Он хотел ее; с ужасом перед смертью,  разжигаемый  ее
невидимым присутствием,  он  желал  ее  даже  на  этом  ложе.  Он  будет
единственным, которого у ее гроба будет гнести непоправимое сожаление. А
она умирает!
   Она полулежала в кресле, вся светлая, с  лицом,  окаймленным  темными
волнами волос. Брови резко  выделялись  на  впалых  висках,  глаза  были
окружены морщинками, по обе стороны носа лежала  глубокая  тень,  а  над
узкой, прозрачной переносицей скользил почти  горизонтально  ее  взгляд,
усталый, почти погасший.
   Тем не менее он смирял ее обоих собеседников. Они  ненавидели  ее  за
это, но они и теперь не добились  права  жалеть  ее.  У  нее  оставалась
красота погасающего света. Косой луч солнца  бросал  красное  пятно  под
левую сторону ее носа. Подбородок загибался кверху, мягкий  и  полный  -
последнее искушение. Зубы блестели, влажные  и  белые.  За  ее  покрытым
бледно-фиолетовой тенью  телом  и  матово-белым  платьем  на  сверкающем
желтом шелке стены выделялась красновато-желтая подушка.
   Но разговор утомил ее. Она чувствовала, как снова сжимается сердечный
мускул. Кончики ее пальцев горели от холода. Она позвонила  и  приказала
закутать себе колени одеялом.


   Тамбурини не понимал, зачем ему позволять этой  умирающей  запугивать
себя.
   - Ваша светлость, имеете какие-нибудь возражения мирского  характера?
- спросил он. - У вас  нет  семьи,  никого,  кому  вы  могли  бы  хотеть
оставить все это количество миллионов... Столько  денег!  -  сказал  он,
надув щеки.
   Она  подумала.  Нино?  Богатство  слишком  рано  разрушило  бы   его.
Маленькая Линда? Что нужно ей, тихо и холодно покоящейся в  самой  себе!
Кто же?
   Она ответила:
   - Я не имею ничего против - и ничего за.
   - Если вы не отдадите вашего имущества церкви, - заметил  викарий,  -
то все перейдет к далматскому государству.
   - Да, тогда все получим мы, - подтвердил  Рущук.  -  Ваша  светлость,
видите, как бескорыстно я вам советую. Только ради спасения вашей души.
   - А не потому,  что  вы  представитель  финансовых  интересов  святой
церкви? Крупнейший банкир христианского мира?
   - Ваша светлость, ошибаетесь во мне. Я  не  думаю  о  таких  мелочных
выгодах. Не станем ли мы на мирскую точку зрения? В таком случае я сужу,
как государственный человек,  и  нахожу,  что  -  как  бы  выразиться  -
свободная жизнь вашей  светлости  требует  искупления  перед  обществом.
Доверие к существующему общественному порядку потерпело бы  значительное
потрясение, если бы дама в  необыкновенном  положении  вашей  светлости,
титулованная и необыкновенно богатая, по крайней мере в виду смерти,  не
сделала благонамеренного употребления из своих больших средств.
   Он говорил очень быстро, робко опустив губы к свисающему  жиру  своей
шеи, слабо размахивая руками. Тем решительнее декламировал Тамбурини.
   - Все - обстоятельства,  так  же,  как  божественные  и  человеческие
обязанности, и не на последнем плане собственная выгода, - все  склоняет
вашу  светлость  к  тому,   чтобы   завещать   свое   имущество   святой
матери-церкви. Я распорядился вызвать сюда нотариуса. Позвать его?
   - Церкви или государству,  -  повторила  она.  -  Они  мне  одинаково
симпатичны.
   - Что, если я вместо этого...
   Она оперлась щекой о ладонь руки. Полузакрыв глаза, она из золотистой
глубины всей своей неумирающей любви глядела на  обоих  апокалипсических
зверей, которых вызвал перед ней ее последний час.
   - Если я сделаю три  больших  завещания?  Одно  в  пользу  борцов  за
свободу среди всех народов  и  в  пользу  тех  немногих  среди  народов,
которые освобождают свой дух. Второе в  пользу  произведений  искусства,
похожих на необузданные сны, тех, о которых буржуа не может знать ничего
- словом, произведений искусства.  Третье  в  пользу  чудесных  островов
наслаждения, где люди, без горя и почти без желания, могут  забыть,  что
существует государство, церковь и человечество, которое страдает.
   -  Вы  не  посмеете  сделать  этого!..  -  грубо  заявил   Тамбурини,
разражаясь угрозами.  -  Рущук  уверял,  что  такое  завещание  было  бы
недействительно. Будут думать, - пояснил он,  -  что  в  нем  проявилось
безумие, охватившее в последние часы вашу чересчур необузданную душу.
   Она ничего не слышала. Ее последняя мечта взволновала ее так  сильно,
что ей хотелось закричать. Вдруг всю ее, от спины к  желудку,  пронизала
новая боль. Судорога охватила желудок; сердце дрогнуло и замерло. Она со
стоном вскочила и снова села.
   Посетители вдруг замолчали. Они видели, как выступил пот на  ее  лбу,
как сомкнулись ее веки  и  ослабли  мускулы  лица.  Лицо  этой  женщины,
которая только что еще внушала им робость  и  желание,  разом  сменилось
безжизненной  маской  умирающей.  Рущук  хрипло   заревел.   Разъяренный
священник без всякого  перехода  впал  в  торжественность.  Он  взял  ее
ледяную руку и нащупал едва заметный пульс, который то и дело замирал.
   - Дочь моя, не бойся. Милость  господня  над  тобой.  Смотри,  смерть
приближается к тебе, как освободитель.
   Она, казалось, очнулась; жизнь, точно пламя, осветило ее лицо.
   - Не как освободитель, - невнятно сказала она.
   Она хотела ее не как освободителя,  нет,  как  возлюбленного,  -  ее,
последнее преображение жизни в полноте ее страданий!.. Она корчилась  на
спине, тщетно пытаясь выговорить хоть слово. Она  чувствовала,  как  все
мужество ее души прихлынуло к устам. И из глубины ее мук,  неслышно,  но
сверкая, точно  стая  птиц  из  мрака  ущелья,  поднималось  безусловное
утверждение великой жизни и ее неумолимости.
   - Ваша светлость, что-нибудь сказали? - спросил Тамбурини.
   Вдруг она  сорвала  с  себя  одеяло,  с  усилием  поднялась,  сделала
несколько шагов и громко вскрикнула. Боль заставила ее забыть обо  всем.