руку, я должна отпустить тебя.
   Старик пробормотал:
   - Ваша светлость сказали однажды, когда дон Саверио прогнал меня, что
вы никогда не сделаете этого - никогда не отпустите меня.
   - И вот теперь я все-таки делаю это. Но ждала я до последней четверти
часа, это ты должен принять во внимание.
   - Но последняя четверть  часа  вашей  светлости  не  должна  была  бы
наступать совсем, - сказал егерь расстроенный прерывающимся  голосом.  -
Где же я буду теперь?
   - Ты можешь остаться, пока я еще  буду  здесь.  Скажи,  ты  вернешься
теперь на родину, купишь себе хуторок?
   - Простите, ваша светлость, я уж и не знаю, куда мне деваться,  когда
ваша светлость не будете больше приказывать мне следовать за вами.
   - Это правда, ты делаешь это так давно. У тебя нет друзей?
   - Дома, в Далмации, у меня был друг. Мы очень любили друг  друга,  он
спас мне жизнь. Но он принадлежал к врагам вашей  светлости,  поэтому  я
сказал ему, что между нами все кончено.
   - У тебя не было желания жениться?
   - Одна женщина в Заре хотела меня, я  взял  бы  ее.  Но  у  нее  была
харчевня, и она требовала, чтобы я остался там. Как я мог  -  ведь  ваша
светлость уезжали.
   Она оглядела его -  он  был  прекрасен,  этот  старик,  своей  долгой
преданностью. Она сказала ему:
   - И все твои жертвы принесли тебе только одно  вознаграждение  -  что
твоей госпоже жилось от этого немного лучше.  Достаточно  ли  этого  для
тебя?
   Он опустился на колени; она протянула ему обе руки, он  поцеловал  их
медленно, тихо, благоговейно. Сквозь  запертую  дверь  доносился  зычный
голос викария:
   - ...Ее смерть была точно священное  деяние...  Ибо  как  вода  гасит
огонь, так милостыня искупает грех! И ее грех искуплен всецело!..
   - Проспер, - сонливо сказала она, -  погаси  огонь,  он  мешает  мне.
Зажги три свечи в канделябре возле меня.
   Она слышала собственный голос, как в тумане, и ей казалось,  что  она
погружается во  что-то  мягкое,  тонкое,  где  чувства  бодрствуют  лишь
наполовину, и мимо, на бархатных подошвах, торопливо  проносятся  грезы.
Она закрыла глаза. В полудремоте ей чудилось, что  она  возвращается  из
путешествия - из черной страны, где страдают. Дикие ландшафты  страданий
остались позади. Камни, трещавшие под колесами ее экипажа, мучившие ее и
отнимавшие у нее дыхание, исчезли. Они мягко катились по влажному берегу
моря, вздымавшего широкие, плоские волны; и они вышли из экипажа, - Нино
и Иолла.
   Они стояли, прижавшись друг к другу, у моря,  устремив  свои  души  к
кроваво-дымящейся вечерней  заре.  Им  приходили  мысли,  с  которых  не
снимало  печати  слово  и  которые  были  только  глубоким  трепетом  их
несказанной гордости.
   Где-то вдали напрягался грубый голос:
   - ...Всю славу своих предков она  превзошла  тем,  что  покорилась  и
страдала в смирении...
   За далью моря они видели поле с длинными линиями разрушенных арок,  в
которых пылало вечернее зарево, - с крепкими памятниками,  кипарисами  с
золотыми краями и множеством скачущих всадников.
   Голос опять зазвучал:
   - ...Могила великих людей - весь мир, - говорит один язычник.  Мы  же
скажем со святым епископом Амвросием: пусть плачут те, кто  не  надеется
на новую жизнь!..
   Они вместе поднялись по ступеням сверкающих террас. Их венчали  белые
храмы  и  многочисленные  статуи,  немые,  неумолимо  прекрасные.  Между
бледными  колоннами,   окруженными   шелестящим   лавром,   из   глубины
заглядывало вверх желто-серое море. Они едва дышали.
   Где-то сзади раздавалось крикливо:
   -  ...Ее  последний  час  был  посвящен  размышлению  о  заблуждениях
человеческой  жизни.  Вечность   предстала   перед   ее   глазами,   как
единственный достойный человеческого сердца предмет...
   Они находились на краю старого  ржаво-красного  сада,  где  прятались
пылкие звери, звенели злобные  флейты,  а  из  больших  ядовитых  цветов
брызгал кровавый сок.
   - ...Лишь того, кто не оставляет после себя наследия любви, не радует
его урна! - восклицает поэт. Соединитесь вы все, христиане, любившие ее,
здешние и пришельцы: помогите мне завершить ее хвалу.  Пусть  каждый  из
вас расскажет про какую-нибудь  из  ее  добродетелей  и  остановится  на
какой-нибудь трогательной черте из ее жизни.
   Умирающая очнулась. Она была одна, что-то душило  ее.  Она  пришла  в
себя; это была спазма, последняя, сжавшая ее грудь. Она собрала  остаток
своих сил,  приподняла  голову,  осмотрелась.  Проспер  стоял  у  двери,
выпятив грудь, вытянув руки по швам, готовый еще раз приветствовать  ее,
если она еще раз пройдет мимо.
   Напротив нее белела картина, на которой она умирала.
   Она схватила канделябр с тремя свечами. Сквозь первое пламя, казалось
ей, пробежала стройная женщина в коротком хитоне, с серебряным  луком  у
бедра. Пламя умерло между пальцами герцогини. Во  втором,  чудилось  ей,
стояла, выпрямившись, другая, в падающей  прямыми  складками  одежде,  в
шлеме, с дротиком. Герцогиня погасила второе пламя. Ее  пальцы  медленно
окружили последнее. В нем, откинув голову в огонь, с волнующейся  грудью
лежала третья и открывала могучие члены.
   И вдруг с потолка и стен быстро побежали широкие тени.
   Герцогиня упала на подушки, лицом на правую  сторону,  открыв  рот  и
хрипя. Дыхание у нее совершенно захватило. И вдруг в  темноте  она  ясно
увидела юношу. Он прислонился к колонне и закинул за  голову  скрещенные
руки. Одну ногу он небрежно поставил на погасший факел. Он был  наг.  Он
показался ей прекрасным. У него были крупные,  загнутые  кверху  локоны,
глаза его сверкали синевой, рот с короткой  красной  губой  от  смелости
имел почти безумное выражение.
   За дверью прогремели слова:
   - Дочь Бьерна Иерсиде, взойди на небо!
   Герцогиня в последний раз перевела дыхание. С влажным, холодным  лбом
и  помутившимся  взором  она  послала  улыбку  туда,  в  тень.   И   она
почувствовала в тени ответную улыбку.