отрывал от ее  лица  глаз;  они  были  полны  томления,  беспомощного  и
невыразимого. Иногда он маленькой, смуглой рукой отбрасывал падавшие  на
глаза волосы. Наконец, она бросила в воду кольцо, и мальчик  прыгнул  за
ним. Когда она в следующий раз проезжала мимо, его только что  вытащили.
Он уцепился в глубине за столб, он не хотел  больше  видеть  света,  где
существует нечто такое недосягаемое, а ее кольцо он крепко  зажал  между
зубами. Теперь он лежал на мостовой,  свет  факелов  с  телеги  торговца
плодами погружался в мягкие  ямочки  на  его  детском  теле  и  светлыми
кольцами ложился вокруг его маленьких мускулов.
   Во время блестящего фейерверка на  Пиацца-Сан-Фердинандо  застрелился
племянник префекта, молодой Люциан,  которого  женщины  передавали  друг
другу, как нюхательный флакон. Он застрелился в то время,  когда  вокруг
него трещали ракеты, и все лица были обращены кверху - так  что  выстрел
не был никем услышан. Его вынесли из-под ног толпы,  думая,  что  он  от
тесноты упал в обморок. Затем на нем заметили кровь, а на груди  у  него
нашли фотографию герцогини Асси.
   Сын  деревенского  трактирщика  попробовал  дать  ей  яд  в   стакане
апельсиновой воды, которую на прогулках иногда подносил ей к  дверце  ее
экипажа. Ей показался вкус напитка дурным, и она отдала его обратно.  "Я
хотел выпить после тебя", - побледнев, пояснил молодой человек и  стойко
проглотил питье.
   Но  своей  странностью  больше  всего  поразила  смерть   недалекого,
состоятельного землевладельца из Пистойи. Сейчас же после его  появления
Лилиан Кукуру обратила на него свое внимание и без труда склонила его  к
помолвке с собой. Впрочем, она скоро раскаялась в этом;  она  вспомнила,
как гордилась своей свободой, к тому же она  видела,  что  бедный  Карло
безумно влюблен в герцогиню. Она предложила ему вернуть  его  слово;  из
совестливости он долго колебался и согласился лишь за день  до  свадьбы.
Однако, дон Саверио не был расположен выпустить из рук неожиданного мужа
своей сестры. Он сообщил ему, что каморра занята им; он должен  жениться
или же быть готовым к внезапной смерти. Бедный Карло женился.  Он  стоял
на коленях на ступеньках алтаря, отвернувшись от невесты. В церкви  друг
другу показывали каморристов,  которые  настигли  бы  его,  если  бы  он
вздумал бежать... Он бежал иначе.
   В просторной лоджии в доме герцогини Асси, на одном из  ее  одуряющих
празднеств, он сидел полускрытый колонной и смотрел на  нее.  Он  провел
так всю ночь напролет. Она изредка  бросала  взгляд  на  его  лицо;  оно
казалось ей очень бледным. Не глядя на него, она ясно  чувствовала,  как
оно становилось все белее. Тяжелые, пылающие взоры  на  этом  мертвенном
лице мучили ее. И вдруг, в то мгновение, когда  повеял  первый  утренний
ветерок, бедный Карло  бесшумно  упал  под  стол.  Оказалось,  что  вода
бассейна,  у  которого  он  сидел,  за  стеной  цветов,   окрасилась   в
темно-красный цвет и что покойный вскрыл себе жилу на левой  руке,  и  в
теле у него осталось едва несколько капель крови.
   Было трудно  понять,  что  даже  почтенный  провинциал  был  захвачен
безумием  других.  Но  вдоль  всего  залива  носилось  веяние   безумия.
Герцогиня сама ощущала его. Каждая новая смерть, наступавшая из-за  нее,
бросала ее жажду наслаждений во все более безудержные водовороты. Ее  до
боли пронизывало желание осчастливить всех, избавить всех от  того,  что
их угнетало, дарить наслаждение, насколько хватало  сил,  и  среди  всей
трепещущей жизни не оставить смерти ни одного уголка на  полу,  где  она
могла бы уцепиться.
   Но смерть настигала ее, как бы бурно она ни мчалась; она всегда  была
на месте раньше ее. Всюду, где  проходила  она,  -  сладострастие,  -  с
мостовой, даже под копытами ее  собственных  лошадей,  поднимала  голову
смерть. Чем  больше  горячечно-знойной  жизни  она  дарила,  тем  больше
смертельного холода получала обратно.
   И она, не изнемогая, жила безумной, порождающей несчастье жизнью,  за
которую ее ненавидели. С застывшими лицами  шли  навстречу  ее  красоте,
проклинали ее и жаждали принести себя в жертву ей.
   Случалось, что  опьяненные  молодые  люди  выпрягали  лошадей  из  ее
экипажа и, как рабы, с проклятиями, везли герцогиню. В толпе она слышала
теперь мстительные крики вместе с грязными словами.  Восторги  и  угрозы
брызгами разлетались вокруг колес ее экипажа, точно одна и та же  грязь.
Однажды  ночью   народ   разгромил   газетные   киоски   и   сжег   кипы
иллюстрированного листка с ее портретом - между тем как море было  полно
пылких гитар, звавших ее.
   Из-за волнений, которые она вызывала, она показывалась  теперь  очень
редко. Многие, которым она являлась издали, почти не  представляли  себе
ее  человеком.  Она  была  вездесущим,  чудовищным  символом   любовного
вожделения, бичевавшего город. Она снова стала Моррой, ведьмой,  которая
пожирала человеческие сердца, и на утес которой проезжавшие мимо  рыбаки
смотрели зачарованные, с жутким желанием.
   Однажды вечером у ее  ворот  собралась  разъяренная  толпа  и  хотела
поджечь дом. Гнусные песни,  сопровождаемые  ударами  и  криками  толпы,
врывались в ее празднество. Наконец, ей подали письмо, и оказалось,  что
весь этот шум поднял Жан Гиньоль: он покончил с собой. Уже из небытия он
посылал ей свою благодарность за сладострастное безумие, в  которое  она
вместе со всем городом ввергла  и  его.  "Какое  счастье!  Я  знаю,  что
действительно люблю вас,  без  литературы  -  по  крайней  мере,  в  это
мгновение, когда решаюсь умереть! Совершенно искренно и невинно умираю я
- одно из беспомощных тел, которые, пораженные вашим взглядом, испускают
дух на вашем пути! Я люблю вас! И я делаю это не ради красивого стиха  -
ведь я умираю!"
   Она разорвала письмо. Она  дрожала  от  гневного  презрения.  "Вот  к
какому средству он прибег. Я не  позволила  ему  связать  себя  со  мной
другим способом: поэтому он умирает из-за  меня.  Он  забрызгивает  меня
своей кровь. Какая трусость! Он дал победить себя, и он хочет, чтобы и я
страдала от его поражения: трус вдвойне!"
   Но от собственной суровости ей было больно, как от припадка болезни.
   Она держала в эту ночь увитый виноградом жезл очень высоко. В  первый
раз в ее оргии звучал хриплый тон отчаяния. Бедного Рущука она  дразнила
и разочаровывала до тех пор, пока его лицо  стало  синевато-багровым,  а
язык странно тяжелым. Затем  она  властным  жестом  Венеры,  соединяющей
Елену и Париса, толкнула его в постель  к  Лилиан,  которой  нужны  были
деньги. Уверяли, что на этот раз  у  министра  был  настоящий  удар.  За
окнами еще ревел мятеж, поднятый трупом Жана Гиньоль; а из среды  гостей
к ней доносился враждебный ропот.
   Она стала опять выезжать. Она появилась  в  театре  Сан-Карло,  выйдя
навстречу ярости, бушевавшей вокруг нее, при поднятом занавесе.  Гвардия