скрывалось и работало. Рот кроваво извивался  во  все  более  торопливой
жажде наслаждений. Улыбка натягивала кожу под носом и  под  глазами  так
туго,  что  она  имела  синеватый  отлив.  Это  была  улыбка   безумного
блаженства - почти гримаса. Она сама не знала, усмехалось ли это лицо  в
легкой радости или гримасничало в страхе. Оно вызывало -  и  оно  пугало
своей  отдаленностью  от  жизни.  Оно   умирало,   это   было   видно...
золотисто-зеленые тени на лбу под волосами, поднятыми над головой, точно
медно-красный  шлем  над  тщательно  вылепленной  маской;   потемневшие,
морщинистые веки и перламутровые оттенки щек; искусственно розовые,  как
восковой плод, подбородок и нос; и узкая, черная, болезненная поперечная
складка на страстно изогнутой, набеленной шее - все это  переливалось  и
тревожило,  как  гниющая  масса,  ярко  и  подозрительно  блестело,  как
масляные пятна в стоячей воде, сверкало и манило, как блуждающие огоньки
на глубоких болотах, трогало, пугало и очаровывало, как торопливые удары
крыльев умирающего яркого мотылька.
   Она вопросительно посмотрела себе в глаза. Это были все те  же  глаза
под высокими черными бровями;  их  взгляд  находил  дорогу  издалека,  с
серо-голубых морей. Но в них дрожал блеск опьянения и страха.  Они  были
зрителями этого тела, белого кладбища все новых желаний, возгоравшихся и
умиравших в нем.
   И она ответила своим глазам:
   - Речь идет о том, чтобы завершить начатый жест, прочитать  до  конца
уже почти оконченное стихотворение.


   Чем  больше  подвигалось  лето,  тем   больше   мучила   ее   никогда
неиспытанная усталость. Ее уж не освежал вечерний воздух, она  просыпала
наслаждение чистым, ветренным утром. Внизу, у  моря,  все  было  светло,
весело, полно движения и бодрости - каждое утро снова.  На  ней  тяготел
вечный полдень. Ей казалось, что ее изгнали в  пустыню.  Песок  проникал
сквозь поры кожи в ее кровь, вяло передвигался в жилах; в  конце  концов
он должен был остановиться...  С  празднеств  она  уходила  мрачная.  Из
крепких  объятий  она  выходила  с  головокружением,   сердцебиением   и
тошнотой. Ночью, лежа у открытого окна, без покровов,  с  сухой  горячей
кожей, она спрашивала себя при свете немигающих звезд:
   - Откуда этот страх, забирающийся Даже в кончики пальцев на  ногах?..
Я знаю его. Он являлся и тогда, когда Якобус и великое творение изменили
мне. Он являлся и еще раньше, в Кастель Гандольфо, когда наступил  конец
моей грезе о свободе. Всегда наступал конец чему-нибудь, когда я  так  в
темноте, при свете зарниц, лежала с бьющимся сердцем и принимала морфий,
- всегда наступал чему-нибудь конец. Что же на этот раз?
   В глубине души я, быть может, знаю это, - ответила она себе  однажды.
Но я не хочу знать. Было бы  унижением  признать,  что  может  наступить
конец нам самим.
   Она уехала к заливу Поццуоли, в  старый  сад,  который  поднимал  над
своими  лихорадочными  верхушками   ее,   Венеру,   который   видел   ее
прославление. Она жадно осмотрела все места: долину с кипарисами,  ручей
и фонтан, сиденья на ступенях, храм.
   - Вот оттуда вышел Нино... Как невероятно давно это было. Три месяца?
Я, должно быть, ошибаюсь.
   Ее вилла одиноко стояла у маленькой бухты. Она была одна, она  сидела
на террасе, в тени парусинового навеса, и пробовала читать:  стихи  Жана
Гиньоль - стихи, переливавшиеся в саду,  заставлявшие  жужжать  пинии  и
вздыхать женщин и опускавшиеся наверху у белого  храма,  как  голубки  с
красными лапками, перед ней, богиней... В это мгновение он сам  заглянул
в книгу.
   - Я опять здесь, герцогиня... Так вы еще думаете об этом? Эти  бедные
слова еще говорят вам что-нибудь?
   - Я радуюсь тому, что они новы  для  меня.  Ах,  хоть  что-нибудь  да
остается!
   - Они остаются только для тех, кто способен всегда свежо чувствовать.
Если бы  такая  способность  чувствовать,  как  ваша,  герцогиня,  могла
когда-нибудь ослабеть, все творения сразу умерли бы... Но об этом  я  не
тревожусь.
   - Вы правы, - объявила она. - Мое здоровье прекрасно.
   Он отвернулся, побледнев от скорби. Он боялся разразиться рыданиями.
   -  Но  и  такое  здоровье,  как  ваше,  герцогиня,  не  следовало  бы
подвергать в это время года риску климата этого  залива.  За  ним  лежат
болота: этого не надо даже знать, это чувствуешь обонянием.
   - Конечно, альпийский воздух был бы мне полезнее. Я  должна  была  бы
поехать в Кастельфранко, в мою прекрасную виллу... Но  была  ли  бы  она
теперь прекрасна?
   - Почему нет?
   - Если статуи,  которые  когда-то  были  моими  ближайшими  друзьями,
взглянут на меня, как на чужую - нет, я не сделаю этой пробы, Я не  хочу
ничего вызывать обратно... Как дивно темно было в беседках  под  дубами!
Как качались розы  на  блестящих  верхушках!  Фонтаны,  аллея  молчания,
заглохшая лужайка с цоколем в середине - я счастлива, что  у  меня  было
все это. А теперь я счастлива тем, что у меня  есть  теперь.  Посмотрите
только.
   Из сада на террасу с буйной силой  ломились  мясистые  пучки  красных
растений. Они  протискивали  свои  вздувшиеся  чашечки  между  колонками
перил,  они  влажными  клубнями  ползали  по  плитам,   липкими   дугами
изгибались на балюстраде и наполняли сад дымящимся морем крови.
   - Это лихорадочные цветы, - сказал Жан Гиньоль.
   - Я хочу их,  -  возразила  герцогиня.  Он  замолчал  Они  больше  не
возвращались к этому.
   На следующий день приехал Рущук с кипой  деловых  бумаг,  на  которые
герцогиня бросила равнодушный взгляд. Он  остался,  и  двое  мужчин,  не
имевших во всю свою жизнь ни одной общей  мысли,  проводили  целые  часы
вместе, когда герцогиня спала, когда она казалась усталой, или же  когда
нетерпеливо вытягивала руку по направлению к берегу.
   - Подите, узнайте, куда идет  судно,  вот  то,  голубое,  что  сейчас
снимается с якоря.
   Они ежедневно в легком тоне делились своими наблюдениями над тем, как
выглядела их  возлюбленная.  Каждый  чувствовал,  что  другой  не  может
похвастаться перед ним ничем. Они жалели друг друга и иногда  доставляли
друг другу милостыню разговора с ней наедине. Рущук при одном  из  таких
случаев объявил ей: