- И заметь себе: я счастлив, потому что ты мой, - и ничего больше  не
хочу от тебя. Я люблю тебя; я достаточно сильна для этого!
   - О! Ты и меня делаешь сильным!.. Я стал красив, Иолла?
   - Очень красив!
   - Видишь ли - потому, что я хотел стать, как ты. И силен я тоже. И  я
хотел бы сделать других такими счастливыми -  многих,  многих  других  -
такими счастливыми, как мы.
   - Сделай это!
   - Я начал бы, например, с  той  бедной  женщины,  о  которой  ты  мне
рассказывала, и которую я видел во время представления  в  саду  в  роли
нимфы, в ту ночь, когда пришел за тобой. Как она была бела  и  печальна,
эта прекрасная женщина! Ее зовут Лилиан, не правда ли?
   - Да. Что ты хотел бы сделать для нее?
   - Она должна быть очень несчастна, очень одинока.
   - Но она гордится этим!
   - О, жалкая гордость! Если бы  она  хоть  раз  вечером,  прислонилась
головой к моему плечу! Я взял бы ее руки и освежил бы их, я до  тех  пор
целовал бы ее измученный лоб,  ее  бедные  глаза,  пока  она  смогла  бы
заплакать... О чем ты думаешь, Иолла? Ты не сердишься, что  я  хотел  бы
спасти другую женщину?
   Она не ответила. Она притянула его в свои объятия; они опустились  на
камень у дороги, над зеленой долиной. Это был затерянный уголок;  у  его
выхода колебалось море.
   - Не только эту женщину, Иолла, - тысячи угнетенных  рабов  хотим  мы
освободить, мы, молодые. Ты слышала о нашем движении? Конечно, нет;  они
замалчивают нас. Это не поможет им. Мы решили отдать свою жизнь  свободе
и праву личности и призываем к борьбе против социализма, насилующего ее.
Нас уже двадцать тысяч во всей Италии, Иолла, - все молодежь! Мы  издаем
газеты и захватываем власть в маленьких городах. В Сало один из учителей
был заодно с нами. Мы уверили директора, что хотим пойти к  женщинам,  в
Брешии: он отпустил нас. И мы  выступали  на  площадях,  на  опрокинутой
телеге, и говорили  крестьянам  и  ремесленникам,  что  жалкая,  тесная,
далекая от всякой красоты тюрьма  социализма  должна  снова  раскрыться.
Каждый должен есть свой хлеб и свою соль, а государства  это  не  должно
касаться... Быть свободным...
   - Значит, быть прекрасным, Нино!  Я  знаю  теперь,  как  ты  сделался
таким. Если бы Сан-Бакко дожил до этого!
   - Да! Это пробуждение. Мы  -  современные  гарибальдийцы!  Только  мы
знаем, что значит брать приступом и слышать вокруг себя ликующие крики.
   - Потому что вы молоды!
   - Пока существует государство, оно будет пытаться поработить нас.  Мы
не хотим его. Свободный народ повинуется себе  самому.  Законы  -  я  не
знаю, необходимы ли они, но они достойны презрения.
   Герцогиня изумленно слушала как он  повторял  ее  собственные  слова.
"Когда я говорила это? О, мне кажется, что лишь вчера".
   - Король должен быть для того, чтобы охранять свободу, - заявил Нино.
   - Ты анархист! - сказала она и улыбнулась при воспоминании, что и  ее
называли так.
   - Я не боюсь слов! - воскликнул он, вскакивая. И на ходу,  размахивая
руками, раскрасневшись, со спутавшимися локонами и глубоким  трепетом  в
голосе, он продолжал говорить о своих мечтах.
   Она спрашивала себя, восхищенная:
   - Что моложе, его энтузиазм или моменты уныния?
   Но она думала так же:
   - Вся эта молодость - точно большая чайка, сверкающая и дрожащая.  Мы
сидим на ней; она несет нас, в объятиях друг друга, над морем, зигзагами
и без цели. Вдруг бедная птица устает, падает вниз, волны  отрывают  нас
друг от друга: мы спасаемся, если можем, и каждый плывет туда, куда  его
уносят волны...  Только  крепкий  воздух  нашего  опьянения  делает  его
сильным, а меня молодой. Что я в действительности была его Венерой, тому
уж много времени: это было тогда, когда Якобус хотел написать ее, прежде
чем я позволила ему любить себя. Я думаю, Нино  еще  видит  меня  такой,
какой я была тогда, в парке, когда он читал мне  стихи  Франчески,  а  с
верхушек кипарисов взлетали голуби. С тех пор я жила... Он сам -  ах,  в
его стройном, гибком,  из  упорства  ставшим  прекрасным  теле  неслышно
работает разрушитель. Обреченная на  гибель  кровь  его  больной  матери
струится и в нем, она нашептывает ему сомнения и усталость, и он сам  не
знает, как они забрались в его легкую юность... О, если бы он никогда не
узнал этого! Если бы он вдруг упал - с нашей чайкой -  глубоко  в  море,
после этого прекрасного часа! Только в это мгновение  он  прекрасен:  мы
прекрасны только одно мгновение. И его мгновение принадлежит  мне!  Быть
может, я закрою глаза под дуновением последнего поцелуя, который  возьму
с его губ.


   - Зачем? - спрашивал Нино. - Зачем нам уходить в горы?
   - Я сама не знаю, - объяснила она. - Тебе не кажется, что  мы  сидим,
как две прачки, на розовом листе у воды? Каждое дуновение  может  унести
нас, это опасно.
   - Я не нахожу.
   - Ты еще не знаешь: кто так счастлив, как мы, должен прятаться...
   После полудня они  поднялись  над  белыми  лоджиями  Аграни  и  между
черными массами скал проникли в зеленую, молчаливую котловину.  Наверху,
у края горы, в холодном спокойствии высились куполы  и  башни.  Сойдя  с
проезжей дороги и углубившись в засеянные террасы, они стали подниматься
между виноградом и каштанами, вдоль рокочущего ручья,  по  искрошившимся
серым ступенькам, терявшимся во влажной зелени.
   - Куда мы идем, Иолла?
   В ней все ликовало: "Туда, где я навсегда буду спасена от своего тела
и его возраста, где я буду легка и молода, как ты!.." - Она сказала:
   - Представь себе, что в конце концов мы попадем  в  большой  город  с
собором,  дворцами,  общественными   банями,   садами,   с   сарацинским
гарнизоном, с патрициями, носилками, шелковыми шлейфами, неграми-рабами,
изумрудными верхушками деревьев - в утопающий в зелени большой город  на
горном хребте. Только эта забытая тропинка ведет к нему!
   - А вот показалась и церковь! - вполголоса  полуиспуганно  воскликнул
Нино. - Какой странный, весь в округлостях профиль! Из черного  портала,
словно белые свечи, одна за другой выходят женщины, странные на вид.
   - Ты начинаешь узнавать. Сейчас будут другие развалины.