вспыхнули вызванные видом этой женщины воспоминания о  муках  и  позоре.
Потеряв присутствие духа, обливаясь потом и дрожа, он, наконец, подал ей
руку. Ее рука была спокойна и свежа. Она почти не помнила, что  когда-то
развлекалась с  его  помощью  в  течение  двадцати  четырех  часов.  Она
предложила ему множество вопросов, на  которые  он  отвечал  заикаясь  и
лепеча.
   "Она  ничего  не  подозревает,  -  думал  он,  -  она  совершенно  не
подозревает кто я, и что она для  меня:  позор,  в  который  я  когда-то
окунулся по уши, и по которому  тосковал!  Если  бы  я  сказал  ей,  что
сегодня ночью буду дрожать на своей постели от бешенства и унижения, она
не поняла бы. Это и есть самое ужасное  -  наивность  этих  счастливцев!
Никогда не касается ее мысль о том, что она топчет. Я ничем не могу дать
ей понять себя, даже если бы  я  разорвал  себя.  Невозможно  унизить  и
наказать ее видом страдания: у нее нет органа, чтобы видеть его!"
   Король Фили все еще взывал о вмешательстве государства.
   - Запретить, ваше величество! - с сокрушением сказал Зибелинд. - Ваше
величество серьезно думаете, что здесь есть что запрещать?.. Прошу  вас,
не поймите меня неверно, значок общества охранения  нравственности  жжет
мне сегодня вечером грудь - здесь, в этой зачумленной  юдоли!  Запретите
это представление - хорошо. Но можете ли вы сделать, чтобы  эта  женщина
не жила? И если можете, разве вы этим уничтожите тот факт, что этот мозг
и это тело - такое бесстыдство  и  такое  сладострастие  -  возможны  на
земле? Нет, простите, ваше величество, но запрещения ничего не изменят.
   - Ну нет, - пропыхтел монарх. - Если бы все так думали, мы  зашли  бы
далеко. Тогда нам нужно было бы совсем убраться восвояси!
   Остальные следили за игрой в долине.
   Герцогиня  стояла  теперь  на  краю  бассейна,  сдвинув  ступни  ног,
приложив  кончики  пальцев  к  плечам,  и  улыбаясь.  Покрывало  спереди
раскрылось; под упругими грудями был виден серебряный пояс. Жан  Гиньоль
скрестил руки. Выпрямившись, как сталь, он сказал ей, что ненавидит  ее.
Он ненавидит  ее  животную  полноту,  ее  совершенство,  он  умирает  от
ревности ко всем сказочным силам  природы,  которые  живут  в  ней,  как
частицы ее существа, и которыми она наслаждается попеременно.
   - Могу ли я войти в тебя?  Что  пользы  обладать  тобой?  Ты  слишком
велика, слишком пышна, я ненавижу тебя, поди прочь!
   - Возьми меня! - повторила она. - Забудься  со  мной,  до  конца,  до
своего разрушения! Ты исчезнешь во мне и будешь счастлив... Смотри:  вот
твои братья!
   - Они идут один за другим по бледному дерну и не смотрят на меня.
   - Как прекрасен первый! Ты узнаешь его? Он так мягок и юн, его  члены
упоены своей сладостной наготой. Его лоб под  черными  прядями  тонет  в
сумраке, большие мрачные глаза сияют из-под него в животном блаженстве.
   - А за ним, прикованный к нему, шатаясь, следует второй. Над  красным
плащом выделяется его бледный  профиль  и  силуэт  топора.  Он  истекает
кровью в своем красном плаще; он истекает кровью по твоему  повелению...
Опьяненного ты посылаешь вперед; за  ним  по  пятам  следует  истекающий
кровью!
   - И оба достойны вожделения, - заявила она.  И,  скользя  к  нему  по
дерну, она начала снова  хвалить  ему  все  свои  члены,  точно  редкие,
опасные  и  дающие  блаженство  существа,  которым  она  приглашала  его
довериться. Они пели, эти существа. Ее стихи переливались, а  сама  она,
страдая от своей игры, как от судороги, как от безумия, спрашивала себя:
"Я очень больна? Или я богиня?"
   Леди Олимпия была очень довольна.
   - Жан Гиньоль великий поэт! - сказала она.
   Его супруга улыбнулась маркизу Тронтола.
   - Тут нет никакого поэтического вымысла. Он просто говорит  герцогине
Асси  то,  что  думает  о  ней.  Его  опьяняет  смелость  и  бесстыдство
публичности этих признаний. Это нравится мне в нем.
   - Она держится хорошо; я довольна ею, - объявила леди Олимпия.
   - Ей нужна  публичность,  чтобы  наслаждаться,  -  возразила  синьора
Гиньоль.
   Леди Олимпия заявила:
   - Она беспечно наслаждается - и этим она обязана мне.
   - Возможно. К тому же она здесь играет не больше,  чем  повсюду,  всю
свою жизнь. Ей хотелось бы теперь узнать, что чувствует тот,  у  кого...
есть пороки.
   - Принцесса, вы христианка, - заметил Зибелинд.
   - Как это? - спросила Винон, искренне удивленная. Он пожал плечами  и
начал один из своих мучительных монологов.
   - Пороки! Самое невыносимое это то, что для  той  женщины  порока  не
существует. Ей недостает этого понятия. Она  заранее  объявляет  хорошим
все, что может в ней зародиться. Она верит в  себя!  Сколько  людей  уже
умерло из-за нее, измельчало или  сделалось  предателями:  Павиц,  Делла
Пергола, тысячи жертв ее идеалистической пропаганды, наконец, Якобус  и,
я думаю, скоро и этот Жан Гиньоль. Сколько страдала она сама,  когда  от
нее ускользала какая-нибудь мечта, когда она металась в новой  тоске.  Я
видел это в  Венеции,  но  не  испытывал  никакого  удовлетворения.  Она
призывает  также  страдание  и  принимает  его  охотно.  Жажда  свободы!
Лихорадка искусства!  Она  еще  вся  была  во  власти  второй,  когда  я
предсказал ей ужасное третье: любовное неистовство! Но ей  желанно  все,
что создает повышенное чувство жизни. Все для нее игра, цель  которой  -
красивый жест и сильный трепет. Никакое опьянение не уносит ее навсегда,
никакое несчастье не может сломить ее, никакое разочарование не  вызовет
в ней сомнения - в  жизни  или  в  собственном  обаянии.  До  последнего
издыхания она готова пробовать новое. Даже из смерти - да, даже из  нее,
единственной,  которая  могла  бы  отомстить  за   нас,   своих   робких
поклонников, тем, кто  ненавидит  ее,  -  даже  из  смерти  она  сделает
удовольствие, сцену, игру!


   Между тем поэт грозил и молил. Он говорил от имени своих творений; он
не может отдать их в руки этих двух - упоенного и истекающего кровью. Не
хочет ли она стать доброй и скромной и перестать быть  любовницей  всего
света? Не хочет ли она сидеть на  пороге  его  белого  дома,  как  идол,
пристойная и внимательная? Не хочет  ли  она  у  его  очага  нашептывать
грезы, которые сделали бы великим его гений?.. Она не хотела.  Она  была
далеко и свободна, как бы  крепко  ни  прижималась  к  нему.  Среди  его
отчаяния и неистовства она доставила ему немного утешения и надежды тем,