темное.
   - Не стреляйте! - успела еще крикнуть герцогиня. Это был  Муцио.  Она
собственноручно  втащила  его  в  комнату;  он  был  бледен,  лицо   его
подергивалось, он дрожал.
   - Зачем вам было бродить тут, скажите, бога ради!
   Он сам не знал. Ведь могло что-нибудь случиться. Слуги  так  злы,  он
знает их. Англичанин, может быть, заснул... Муцио  заикался  от  страха.
Его  скептицизма  как  не  бывало:  скептицизма  старого   неаполитанца,
которого интриги, окружавшие его со всех сторон с самой юности, приучили
делать всегда только тот шаг, которого не ждали. Он лепетал,  как  дитя,
простодушный и  откровенный.  Он,  действительно,  беспокоился  за  нее,
герцогиня должна верить этому. Она завоевала его тем, что выказала  себя
сегодня ночью такой сильной. Историю с фальшивой игрой принца  он  желал
бы придумать сам: она достойна его. Он убедительно просил  ее  верить  в
его преданность. Он сам понимает, что ему трудно верить.
   - Я верю вам, -  сказала  она,  протягивая  ему  руку.  Это  минутное
искреннее чувство делало ее счастливой. Муцио должен был сесть за стол с
ней и сэром  Густоном  и  пить  чай.  Он  с  неудержимой  откровенностью
рассказывал всевозможные истории,  о  чем  несколькими  часами  позднее,
несомненно, пожалел. Сэр Густон напряженно слушал,  безуспешно  стараясь
понять.
   Затем Муцио удалился с поклонами и уверениями,  бросив  искоса  мягко
послушный взгляд на красивого молодого англичанина.
   Герцогиня продолжала сидеть против своего защитника. По  его  просьбе
она повторила все, что  рассказывал  Муцио.  Он  слушал  ее  с  холодным
любопытством, точно так же, как  слушал  бы  какого-нибудь  товарища  по
охоте в Индии, который видел льва. Он решил еще не раз помериться силами
с каморрой. Он уже сталкивался с ней. Он как-то нанял коляску,  и  вдруг
на козлы рядом с кучером влез какой-то другой парень, и его никак нельзя
было прогнать. Это, наверно,  был  каморрист...  Герцогини  смотрела  на
молодого человека со спокойной и доброй улыбкой. Ее кружева поскрипывали
в  такт  ее  дыханию.  В  комнате  было  тепло,  лампа  бросала   мягкий
бледно-фиолетовый  свет.  Чувствовалось,  что  дом  спит  среди  спящего
города. За полуоткрытой портьерой виднелся, с  перламутровым  блеском  в
складках, кусок простыни на  ее  кровати,  слегка  смятой...  Затем  сэр
Густон знал одного кельнера,  который  казался  ему  подозрительным.  Он
беседовал с каким-то субъектом о каждом госте.
   - Вы можете курить, - сказала герцогиня. Он зажег деревянную трубку.
   В семь часов она объявила:
   - Теперь уж не может быть никакой опасности.
   Сэр Густон встал. Он выпил довольно много рома, его лоб  был  красен.
При прощании он впервые заметил ее улыбку и нашел, что она  вдруг  стала
необыкновенно  очаровательна.  Он  забыл   взять   руку,   которую   она
протягивала ему; он стоял, смотрел на нее и мало-помалу сообразил, что с
головой, полной всяких историй и приключений, провел полночи  в  спальне
очень красивой женщины. Он вспомнил также все то, что слышал о ее крайне
свободных нравах. Он весь покрылся потом и стыдливо пролепетал что-то.
   - Не  жалейте  об  этом,  сэр  Густон,  -  сказала  герцогиня,  мягко
подталкивая его к двери. - Видите ли, вашей маме это было бы неприятно.


   Леди Олимпия и мистер Уолькотт появились в девять часов; они  отлично
выспались. Герцогиня позавтракала с ними; сэр Густон не показывался. Она
объявила, что едет на дачу. Двадцать  рук  торопливо,  работали  над  ее
багажом. Экипаж стоял уже внизу, когда вошел с огромным  букетом  фиалок
дон Саверио.
   - Вы, вероятно, не ждали меня? - смиренно спросил он.
   - Напротив. Войдемте туда; мы одни... Я знала, что вы придете...
   - ...чтобы сказать вам, герцогиня, что я не фальшивил  в  игре.  Я...
право... не делал этого. Спросите мистера  Вильямса,  он  выиграл.  Я...
не... плутовал!
   - Вы слишком стараетесь. Никто не убежден в этом больше меня.
   Он уронил букет.
   - Но тогда... Нет, это уже слишком, такой женщины я  еще  никогда  не
видел!
   Он с силой закусил губы. Они казались темно-красными, так бледен  был
он. Глаза его сверкали от бешенства.
   - Чего заслуживает такая женщина?
   "Это ничего не значит, - думала герцогиня. -  Он  не  убьет  меня.  Я
теперь знаю его".
   - Поднимите цветы, - спокойно приказала она, глядя на него. -  Так...
Дайте их мне. Благодарю вас... Итак: это война, не правда ли?  Разве  вы
поступили бы со мной иначе?
   -  Я  могу  сказать:  да,  -  возмущенно  и  гордо  ответил  он.  Она
улыбнулась: как коротки были его грозные вспышки!
   - Не думаю, - сказала она.
   - Но ведь я люблю вас. Все, что я предпринимал против  вас,  делалось
только для того, чтобы удержать вас, - уверял он, и сознание собственной
порядочности смягчило его. - Вы же действовали так  коварно  только  для
того, чтобы избавиться от меня.  Если  вы  хотели  расстаться  со  мной,
почему вы не сказали мне прямо своим спокойным, звучным голосом, который
делал меня таким счастливым: "Мой друг, моя любовь к вам угасла..."
   - Мой друг, моя любовь к вам угасла, - выразительно повторила она. Он
чувствовал, что она едва сдерживает смех.
   - С вами нельзя говорить серьезно, - объявил он. Он сделал  несколько
шагов, наморщив лоб и не чувствуя в себе мужества на новую вспышку.
   -  Напротив.  Мы   говорим   вполне   серьезно,   -   ответила   она,
останавливаясь перед ним. - Я ставлю вам в укор, - понимаете? - я ставлю
вам в укор, что вы дали перехитрить себя.  Но  вы  жалкий  влюбленный  и
больше ничего. Прежде вы были сильны, иногда я восхищалась вами.
   - Вы любите  сильных  мужчин?  -  спросил  он  с  быстро  вспыхнувшим
тщеславием.
   - Нет. Не особенно. Но в вас,  несомненно,  нечем  было  восхищаться,
кроме вашей бесцеремонности. Вы  нравились  мне,  пока  вы  были  только
алчны. Чувство погубило вас  в  моих  глазах...  Вы  не  понимаете?  Был
момент, когда я думала: "я погибла!" Я приняла вас за  Пизелли,  который
убил бедную Бла. Потом я вспомнила, что я-то ведь  не  Бла.  А  вы  дали
скоро заметить мне, что вы так же мало - Пизелли. Вы алчны, но в  то  же
время вы раб сладострастия. Это соединение не понравилось мне:  я  стала