доверенность?
   - Ты надоедаешь мне.
   - Это мы выпроводим отсюда, - тотчас же решил он. Он схватил  девушку
и вытолкнул ее за дверь.
   - Ты бледна, дорогая, а временами  вдруг  становишься  красной.  Твоя
рука холодна, что с тобой?
   - Ничего особенного.
   Она не считала его вправе интересоваться процессами, происходившими в
ее теле. Это все были болезненные явления, связанные  с  ее  критическим
возрастом. Они ежедневно менялись; боли то  там,  то  здесь,  неприятные
ощущения, менявшие направление, как ветер. Она сказала:
   - Я удивляюсь тебе. Будь так добр, оставь меня одну.
   -  Ты  кажешься  также  возбужденной.  Оставить  тебя  одну  было  бы
бездушно.
   Он приотворил дверь и крикнул:
   - Доктор, войдите!.. Ты эксцентрична, дорогая. И вид у  тебя  страшно
плохой. Доктор Джиаквинто исследует тебя. Поосновательнее, доктор!
   - Вы сделаете мне  одолжение  исчезнуть?  -  ласково  попросила  она,
поднимаясь.
   Врач был маленький худой старичок,  в  желтом  костюме,  с  крашеными
усиками, вертлявый, как юноша. Кончиками пальцев он то  и  дело  ласково
проводил по своей лиловой шелковой рубашке. Вдруг  он  попробовал  силой
взять герцогиню за руку.
   - Мой пульс в эту минуту бьется слишком быстро, - объявила она, играя
маленьким ядром из яшмы с золотой крышкой, которое принц придвигал к ней
каждый раз, как говорил о доверенности.
   - Возможно, что у меня легкий жар. Рука у меня  немного  дрожит.  Она
может уронить  эту  чернильницу,  которая  легко  открывается,  на  вашу
красивую рубашку. Это было бы очень неприятно!
   Старик отскочил.
   - Жар у вашей светлости имеется несомненно, - залопотал он.  -  Вашей
светлости необходим полный покой. Тень, запертые окна...
   - Слушай внимательно, дорогая, - сказал принц.  -  Я  замечаю  каждое
слово.
   - Никаких выездов, никаких визитов, - словом, запереть двери дома,  -
продолжал доктор.
   - Запереть двери дома, - повторил дон Саверио. - Это самое главное.
   - Мне кажется то же самое, - сказала она,  пораженная  и  оживленная.
Ведь это было настоящее приключение.
   Возлюбленный и врач на цыпочках вышли из комнаты. С этого часа  слуги
неслышно  скользили  по   коридорам   и   комнатам.   Герцогиня   иногда
присушивалась с легким страхом. Больше не было слышно забавной  сутолоки
говорящих животных, которые пели, скатывались вниз по  перилам  лестниц,
лгали, прислушивались и держались друг за друга, как  держатся  хвостами
обезьяны. Теперь она видела только  робкие  фигуры,  жавшиеся  иной  раз
вдоль стены; они пугались, когда их окликали, что-то шептали, и лица  их
были бледны. Электрические звонки глухо дребезжали; их обмотали шерстью.
   - Это долго будет продолжаться? - спросила она Муцио.
   - Пст! - произнес кавалер, сильно испугавшись, и отскочил в угол. Она
громко засмеялась, и он во всю свою длину упал на ковер.
   Она призвала к себе  Чирилло,  портье,  и  сказала  ему,  что  желает
выехать из дому.
   - Ты не будешь настолько глуп,  мой  друг,  чтобы  хотеть  рассердить
меня. Чего ты ждешь от принца? Ты ведь знаешь, что он может вознаградить
тебя только моими деньгами... Вот тебе тысяча лир.
   Чирилло поклонился  так  низко,  что  его  тройной  подбородок  почти
коснулся земли. Когда он поднялся, он был так же спокоен и  величествен,
как прежде.
   - В таком случае я обещаю тебе пятьдесят тысяч лир.  Если  хочешь,  я
дам тебе вексель.
   Колени Чирилло чуть-чуть подогнулись, но только  на  секунду.  Он  на
мгновение закрыл глаза, потом принял прежний вид.
   - Ты не хочешь? В таком случае иди.
   Вечером она опять призвала его к себе. Он пришел не скоро.
   - Сто тысяч, - только сказала она.
   Толстый, весь в галунах, портье упал на колени.
   - Смилуйтесь! - простонал он. - Ваша светлость, не прибавляйте больше
ничего! Я мог бы сделать это!
   Он поднялся и, спотыкаясь, вышел из комнаты.
   Ее сострадание длилось недолго; она позвала его  обратно.  Но  вместо
него появился Муцио с укоризненной гримасой на лице.
   - Зачем ваша светлость искушаете слабого  человека?  Ведь  он  только
плоть. Почему ваша светлость не обращаетесь ко мне - к духу и воле? Я со
спокойным достоинством дал бы понять вашей светлости, что вы  не  можете
выехать и за сто тысяч  лир,  потому  что  ваше  здоровье  не  позволяет
этого... К тому же вы, вероятно, не вернулись бы.
   - Муцио, вы получите двести тысяч.
   - Это целое состояние! - сказал он с искренним восхищением. - Но -  и
он разом опустил приподнятые плечи - я должен был  бы  проживать  его  в
Америке. И еще вопрос, добрался  ли  бы  я  туда  невредимым.  Здесь,  в
Неаполе, я всегда заработаю на жизнь; я умерен и люблю свою родину.
   - Жаль, - сказала  она  и  отпустила  его.  В  душе  она  была  почти
счастлива прочностью своей тюрьмы и всем тем, что отваживались делать  с
ней.
   Утром, когда улица пела и сверкала, она опять  лежала  в  окне  между
каменными  фантазиями  фасада.  Подле  нее   к   фиолетовому   небу   из
причудливой, пузатой церкви несся звон.  Ангелочки  на  улитках  скакали
перед ней - в сказочную страну.
   На улице, окруженная любопытными,  сидела  сомнамбула  с  завязанными
глазами, черная и убогая, и предсказывала  счастье.  Босоногие  парни  в
красных шерстяных  колпаках  продавали  слизистых,  хрящеватых,  морских
животных, обнаженных или в скорлупе. Солнце пестрило  лица  девушек,  их
платки сверкали.  Из  мисок  бежавшего  повара  вырывался  пар  кушаний.
Искрились медные котлы, развешенное белье шумело на ветру.
   На  противоположной  стороне  улицы  старик  в  лохмотьях,  с  бритым
подбородком, вертел маленькую детскую  шарманку.  Среди  шума  никто  не
слышал ее слабых звуков. Какой-то  мальчик  подошел  и  стал  подпевать.
Старик бросил ручку, добродушно и с поразительной силой схватил мальчика
сзади и посадил его себе на плечо.
   "Кто это так обращался с детьми? - думала герцогиня. - Проспер?"