качестве супруги Фили. У меня есть выбор: я могу  это  сделать  также  в
качестве возлюбленной Рущука. Что вы советуете мне?
   - Связь с Рущуком. Мне власть не доставила бы удовольствия,  если  бы
она была законной и не требовала борьбы и интриг.
   - Пожалуй. Я была бы коронованной куртизанкой. То, чего я не добилась
революцией, я получила бы, играя, в спальне.
   Она наслаждалась этим представлением, она  влюбилась  в  него.  Винон
засмеялась. Она небрежно протянула два пальца по направлению к Тронтола:
он бросился к ней. В то же время она сказала:
   - Герцогиня, мой муж.
   И Жан Гиньоль низко поклонился.


   У  него  было  лицо  кроткого  фавна,  с  большим   мясистым   носом,
поставленным  немного  криво.  В  темно-каштановой  бороде  поблескивали
рыжеватые нити. Светлые брови изумленно изгибались под плоско  лежавшими
волосами, а солнечные карие глаза смеялись. Его трудно было  понять;  он
казался  то  застенчивым,  то  очень  самоуверенным,  то  шутливым,   то
тоскующим, то наглым, то беспомощным.
   - Здесь слишком жарко, - сказала она ему, - пойдемте  подышим  свежим
воздухом.
   Они прислонились в соседнем зале к открытому окну и  несколько  минут
стояли молча. Дул северный ветер; сильный порыв его заставил  вздрогнуть
обоих. Герцогиня обернулась и заметила, что они  одни.  Жан  Гиньоль  не
отрывал от нее взгляда; его дерзость показалась ей ребяческой.
   - Мы можем пойти дальше, - сказала она. - Здесь столько места...
   - Все, что вы хотите, герцогиня, - немного хрипло сказал он. - Только
не тосковать по вас!
   Она смутилась, - так искренно это звучало.
   - Разве это так плохо? - почти томно ответила она. Он набросил на нее
пуховую накидку и при этом коснулся пальцами ее плеча. Она закуталась  в
нее, озябшая и возбужденная. Потом бросила взгляд  на  бальный  зал,  из
которого вырывался свет, точно сияющее фосфорное облако. Со всех  сторон
манили блуждающие огоньки. Ряд зал, по которым она проходила  с  поэтом,
среди снопов света  лежал  почти  сумрачный  от  одиночества.  Герцогиня
чувствовала, как судорога навеянного танцами сладострастия  разрешается,
уходит от нее, возвращается в тот очаг пламени. Она устала.  Ее  сердце,
раньше бившееся с безумной быстротой, билось теперь  очень  медленно.  В
затылке  и  в  темени  она  ощущала  болезненное   раздражение   тайного
возбуждения,  подстерегавшего  под  видимой  сонливостью.   Ночь   будет
бессонной, она знала это заранее. И ей  хотелось  дать  успокоить  себя.
Хотелось любить. Ее томило сладкое  желание  слышать  серьезные,  нежные
слова, положить руки на склоненные перед ней плечи и  позволить  обожать
себя.
   - Разве это так плохо?
   И она улыбнулась ему, подняв полные белые плечи.
   - Это ужасно, - решительно объявил он, наморщив лоб.
   - Но почему? - спросила она, искренне огорченная. - Какой яд я  могла
бы влить в жилы того, кто полюбил бы меня? Вы думаете, что я зла?
   - Напротив, - нехотя сказал он, коротко качнув головой.
   - Но я не знаю, кого вы  могли  бы  любить.  Ни  один  человек  не  в
состоянии заставить вас полюбить себя.
   - Это совсем не так трудно, - медленно, мечтательно сказала она.
   Он становился все сдержаннее.
   - Быть может, вы все-таки любите кого-нибудь... кого нет здесь и...
   - И?
   - И кто вполне понимает вас?
   Она очнулась и с улыбкой подумал о Нино.  Что  понимал  Нино?  Но  он
любил ее. Она сказала:
   - Я требую только мужества.
   И ее улыбка стала совсем загадочной, немного легкомысленной,  немного
мечтательной: он не мог понять ее. Вдруг он спросил:
   - Я вас кажусь очень глупым?
   Она звонко рассмеялась.
   - Я только всегда удивляюсь, когда тот, кто пишет циничные  книги,  в
жизни оказывается таким невинным.
   Его большой нос казался очень пристыженным.
   - Только не обижайтесь, вы от этого нисколько  не  проигрываете.  Это
даже гораздо оригинальнее. Две молодых княжны чуть не дерутся из-за  вас
- право, когда я говорила с Лилиан, одно мгновение я  видела  по  глазам
Винон, что она не может больше выдержать; затем  она  занялась  маркизом
Тронтола.  Вы  же  бродите  по  залам,  немного  рассеянный,  и  наконец
развлекаете в углу старую даму.
   - И это вы видели? А вы казались такой увлеченной.
   - О, быть может, я всегда только кажусь...  Но  мы  говорили  о  вас.
Можно быть откровенной? Когда видишь  вас,  как-то  не  верится  в  вашу
жизнь. Вы увезли одну княжну и женились на другой. Кроме  того,  вы  тот
человек, который в Европе, где никто больше не читает  стихов,  произвел
стихами такой фурор, как другие...
   - Биржевыми аферами или скандальными процессами -  именно  такой.  Но
вникните в мои стихи! Их  язычество  не  только  в  невинном  отсутствии
стыда. Они языческие еще и потому, что отливают жизнь, великую  жизнь  и
всех ее богов, в благоговейную форму, потому что в ветре, в солнце  и  в
эхе заставляют предчувствовать некоего, кто стоит за ними, и потому  что
они дают понять, что этот некто - мы сами; потому  что  они  прославляют
нас и могучую землю, каждому из наших переживаний сообщают красивый  лик
и оставляют каждому из наших ощущений его собственное тело, его здоровое
тело... Я очень велик, герцогиня, - я, давший выражение этому язычеству:
ибо моими устами говорит эпоха,  дивная,  еще  очень  тревожная,  только
стремящаяся к оздоровлению эпоха Возрождения, к которой мы  принадлежим.
Избранные, в  которых  эпоха  чувствует  себя,  чувствуют  и  меня:  вы,
герцогиня, прежде всех.  Массы,  встретившие  меня  вихрем  одобрений  и
возмущения и расхватавшие сотни изданий, - они приветствуют или  осыпают
бранью во мне обыкновенного сквернослова.
   Он прервал себя и спросил:
   - Вам не скучно слушать все это?
   Она не ответила. Он горячо и со вздохом сказал:
   - Простите, мой  вопрос  был  обиден.  Если  бы  вы  знали,  мне  все
становится ясным с опозданием на  две  секунды...  Теперь  я  перейду  к