- Вы - богиня любви! Что вам искусство? Что вам свобода?
   -  То  же,  чем  она  была  для  меня  в  двадцать  лет,  -  тихо   и
снисходительно ответила она. - Свобода - только слово, я же  человек,  и
душа у меня все та же - только судьбы меняются и символы... Вы не можете
понять этого, барон  Рущук  -  но  успокойтесь,  не  бойтесь,  здесь  не
разыгрывается трон: мы будем танцевать.
   Она слегка коснулась его веером и сказала на ходу:
   - Пойдемте.


   Она прошла мимо Лилиан Кукуру:
   - Идемте!
   Лилиан пошла с  ней.  Они  были  выше  большинства  гостей.  В  толпе
выделялись их затылки и прически:  черная,  усеянная  каплями  жемчужин,
рядом с темно-рыжей, полной фиолетовых огней. Из одного  из  наполненных
зал  вслед  да  ними  протиснулся  Измаил-Ибн-паша,  окруженный   своими
четырьмя женами. Они были одеты по-турецки, и их супруг  торжественно  и
гордо вел их. Показалась Винон  Кукуру  со  своим  мужем,  поэтом  Жаном
Гиньоль, который с робкой гордостью показывал под  своим  тускло-голубым
фраком амарантового цвета жилет. Дивная графиня Парадизи вдруг оказалась
полунагой; она выступила из своей огромной кружевной накидки,  точно  из
лунной дымки, сверкая брильянтами, которыми  было  усеяно  ее  тело.  На
герцогине было белое платье без всяких украшений, собранное под грудью и
у затылка, с прорезом на правом бедре. Она вступила  на  порог  бального
зала в то мгновение, когда музыка  умолкла.  Танцующие,  еще  прерывисто
дыша, проходили мимо, рассматривая ее. За ней вытягивалась сотня  голов.
Затем подошел дон Саверио и вывел ее на середину  зала.  Она  двигалась,
положив руку на бедро. При каждом  шаге  в  отверстии  короткого  хитона
показывалась нога, и туго обтянутая переливающейся светло-зеленой тканью
чехла она  обрисовывалась,  показывала  играющие  мускулы  и,  казалось,
дышала,  словно  необыкновенное  и  соблазнительное  морское   животное,
катившееся в прозрачной волне. Все искали его, теряли его, шли  за  ним,
точно  во  сне,  убаюкиваемые  расслабляющей  и  возбуждающей  мелодией,
которая несла их  на  своих  волнах,  точно  по  теплому  морю,  полному
фосфорического блеска.
   Вокруг все благоухало. Ароматы, скрытые  в  дереве  мебели,  в  обоях
стен, просачивались наружу. Женщины, с  змеиным  шорохом  двигавшиеся  в
своих  узких,  раскрывающихся  кверху,  как  чашечки  цветов,   платьях,
смешивали, точно в чашах, которые  небрежно  предложили  бы  прорезанной
голубыми жилками рукою, благоухания, исходившие от волос, корсажей, тел,
цветов. Зал был весь украшен гирляндами  цветов.  Они  колыхались  между
колоннами, склонялись к танцующим, задевая их плечи, трепетали вместе  с
ними и разгорались, как они.
   Герцогиня оставалась в середине зала; она  медленно  кружилась  между
четырьмя  колоннами,  увешанными  пылающими  и   колеблющимися   цветами
олеандра. Она мягко откинула голову назад; тяжелый узел волос поднимался
на затылке, блестящие глаза были устремлены на счастливое  лицо  принца.
Он что-то говорил ей журчащим голосом, из его  выпуклой  груди  исходили
мягкие, сдержанные звуки. Она сказала ему, что  довольна,  и  улыбнулась
паше. Он с методической веселостью танцевал с  Эминой,  носившейся,  как
вихрь. "Мы снова на празднике жатвы, - подумала герцогиня. - Зачем  поре
винограда кончаться когда-либо?" Бессознательно она  подняла  руку,  как
будто между пальцами у нее была полная кисть.
   Вдруг из толпы ей подала руку  Лилиан  Кукуру.  Они  вошли,  точно  в
палатку, под полуоткинутый гобелен  с  изображенными  на  нем  любовными
историями Юпитера, висевший между двумя колоннами.  Герцогиня  отдыхала,
опершись локтем о  подушки.  Лилиан  стояла,  выпрямившись,  возле  нее;
серебряная ткань, облегающая, жесткая,  непроницаемая,  сверкала  на  ее
членах. Из узких отверстий платья выступали полные, матово-белые руки  и
шея, а волосы огненными языками лизали сокровища ее тела.
   - Вы стали красавицей - сказала герцогиня. Лилиан молчала.  -  Мы  не
должны были бы показываться рядом. Это жестоко! Я думаю, что  многие  из
тех, кто смотрит на нас, теперь искренне несчастны.
   Лилиан возразила:
   - А многие  поистине  счастливы,  поверьте  мне!  Я  показывала  себя
сначала в Париже, потом в Риме, на сцене,  в  трико,  при  электрическом
освещении.
   - Я знаю это. Вы сделаете это и в Неаполе?
   - Это решит Рафаэль Календер. Вы видите его, вот он  стоит  с  женами
паши. Я сделала его своим импрессарио, так  как  Бланш  де  Кокелико  не
приносила ему больше ничего, -  и  я  требую  от  него,  где  бы  он  ни
показывал меня, только одного: чтобы он  делал  уступку  молодым  людям.
Студенты и художники не платят почти ничего.
   - И вы считаете, что делали молодых людей счастливыми?
   - Очень счастливыми. Я публично и со спокойной совестью показываю  им
красоту, за  подделкой  которой  они  обыкновенно  гонятся  украдкой.  Я
убеждена, что они не испытывают никаких желаний, кроме желания  смотреть
на меня; я слишком прекрасна.
   "И слишком холодна", - подумала герцогиня.
   -  Под  их  взглядами  я  очищаюсь  от  отвратительных  прикосновений
угрюмого грешника, которому я была подчинена когда-то.  Вы  видели  это,
его желания скользили по моей коже, как что-то влажное, гнилое... О, мне
нужна еще ежедневная ванна чистого восхищения, - сказала она, охваченная
отвращением. Затем она с живостью прибавила:
   - И, стоя на сцене, нагая и залитая светом, я поднимаю ослепительный,
победоносный протест против всего лицемерия моей  касты,  против  всякой
грязи и ненависти к телу!
   Герцогиня внимательно смотрела на гордое, холодное  лицо  говорившей.
Ей казалось, что это говорит она сама.
   - Вы - восставшая, о, я люблю вас!
   - Вы, любящая свободу! Вы, такая одинокая! - сказала Лилиан. -  Разве
мы не сестры?
   - Насколько это вообще возможно... Вы, Лилиан,  тоже  очень  одиноки.
Когда вы любили Жана Гиньоль, вы думали,  быть  может,  что  одиночеству
настал конец?
   - Я уж не помню. Мы оба  питали  прекрасную  ненависть  к  морали.  В
парижских артистических кафе, в которых он жил со мной, многие были, как
он. Потом они снимают бархатные жилеты и женятся.
   - Он не снял своего, хотя он муж Винон.