живота гнула его книзу. В разговоре он с  напряжением  выпрямлялся;  при
этом подвижная масса жира переливалась то в одну, то в  другую  сторону;
и, чтобы сохранить равновесие, Рущук  описывал  в  воздухе  движения  то
левой, то правой рукой.  Вокруг  него  носились  одуряющие  благоухания,
казалось, исходившие из всех частей его тела, - из каждой особое.
   - Вы удивительно пошли вперед, ваше сиятельство, - сказала герцогиня,
глубоко заглядывая ему в глаза. - Подумать только, что вы мой придворный
жид!
   Он снисходительно улыбнулся, точно интимности из старых времен.
   - Поэтому-то ваша светлость и не сделались королевой, - с подкупающей
откровенностью сказал он.
   - Я не понимаю.
   - Очень просто. Когда Николай умер, мне не стоило бы  никакого  труда
объявить его наследника больным - детей ведь у него нет - и призвать  из
Венеции вашу светлость, претендентку, последнюю из старейшего  туземного
рода. Вы взошли бы на трон со всеобщего согласия, при ликовании  народа.
Вы, конечно, и не думали  об  этом?  В  том-то  и  дело,  только  бедный
далматский народ напал на эту мысль, и я велел сказать ему,  что  вы  не
хотите. Ах! Я остерегся призывать вас. Потому что для вас я  всегда  был
бы только вашим придворным жидом, - и вы  правы,  почему  бы  мне  и  не
признать этого. Все другие боятся меня и поэтому не могут меня знать;  я
не лицемерю, но и не открываю им себя. Почему бы мне, по крайней мере, с
вами, герцогиня, не позволить себе роскоши искреннего слова?  -  спросил
он с жестом, величественным в своем спокойствии.
   - Я тоже не вижу причины, - ответила герцогиня.  Рущук  потеплел.  "Я
говорю хорошо", - подумал он и тотчас же почувствовал некоторую симпатию
к своей слушательнице.
   - Таким образом, я предпочел предпринять курс лечения его величества.
Вследствие  этого  его  величество  смотрит  на  меня,  как  на   своего
благодетеля,   и,   чтобы   избегнуть   всякого   вредного   напряжения,
предоставляет мне управление страной - мне и моей жене.
   - Вашей супруге, урожденной Шнакен.
   - Беате Шнакен, - повторил он с удовлетворением.
   - Поздравляю. Как должна быть счастлива королева  Фридерика,  что  ее
дом не лишился верной Беаты!
   - Мы все живем дружно  и  счастливо.  Это,  однако,  не  мешает  мне,
герцогиня, смотреть на управление имуществом  вашей  светлости,  как  на
дело, по крайней мере, такой же важности, как каждое из  государственных
дел. Ваша светлость не можете этого знать, но я значительно обогатил вас
смелыми спекуляциями. Может быть, ваша светлость поблагодарите  меня  за
это в будущем.
   - В каком будущем?
   Министр покачал головой.
   - Дом Кобургов не имеет будущего. Он живет только в лице этого, столь
же высокого, сколь привлекательного господина, который не слышит нас.
   И он указал на короля. Полуотвернувшись и сгорбившись, Фили  созерцал
свои ноги.
   - В дом Кобургов я  никогда  не  верил;  поэтому  я  и  сделался  его
министром... В вас, герцогиня, я верил чересчур. Вы  были  бы  неудобной
госпожой; я был очень рад, когда вам пришлось бежать.
   Его искренность опьяняла его. "Разве я не современный государственный
человек? - говорил он себе. - К чему лгать?".
   - Будем надеяться,  что  вы  никогда  не  вернетесь.  Но  если  после
прекращения королевского дома воля народа - а он иногда  позволяет  себе
иметь волю - все-таки принудит меня  призвать  вас,  надеюсь,  что  ваша
светлость сумеете оценить меня по заслугам.
   - Будьте спокойны.
   - Если ваша светлость подумаете, что  все,  чего  вы  добивались  для
вашей бедной  Далмации  и  чего  со  своей  женской  политикой  чувства,
конечно, не  могли  достичь,  было  осуществлено  мной  самым  блестящим
образом...
   - Было осуществлено?
   - Я дал стране конституцию  и,  следовательно,  свободу  подходить  к
избирательной урне. Каждый получает пять франков, избирает за это  моего
кандидата и поздравляет себя со свободой. Ах! Свобода дорога, не говорил
ли я вам этого заранее? Она стоит по пяти франков на человека. Но  я  не
успокоюсь на этом; и когда мне удастся поднять финансы еще больше, чем я
это сделал до сих пор, я введу, одно за другим, также и  справедливость,
просвещение и благоденствие. Ваша светлость увидите: когда вы  вернетесь
в страну, вы будете вполне удовлетворены.
   - Вероятно, тогда  у  меня  будет  только  одно  желание:  а  именно,
переправить  вас,  ваше  сиятельство,  в  купе  первого   класса   и   с
вознаграждением в несколько миллионов через границу.
   - Ваша... светлость... шутите.
   - Или приказать зашить вас в мешок и бросить в море.
   Министр чуть не подпрыгнул на месте и запыхтел.
   - Это зависит только от того, насколько я найду страну турецкой.
   - Ваша светлость примите во внимание, что я удвоил ваше имущество...
   - И что вы задушили свободу и даже стремление к ней.
   - Какое это имеет значение для вашей светлости?
   Он болтал в неудержимом страхе, снова, как  тогда,  в  те  неприятные
времена, когда два унтер-офицера,  схватившие  его,  возложили  на  него
ответственность за далматскую революцию.
   - Ваша светлость ведете здесь такую  веселую  жизнь.  Ваша  светлость
заняты  любовью.  Простите!  О  вашей   светлости   рассказывают   такие
удивительные истории... Что вам до далматской свободы?  Вы  долгие  годы
жили только  искусством:  что  вам  теперь  искусство?  Теперь  для  вас
существует только любовь. Обратите  внимание,  как  смотрят  на  вас  те
господа, даже дамы! Дамы и  мужчины  -  все  здесь  сходят  с  ума!  Все
возбуждены, сами не зная чем. Дамы неестественно разгорячены, а  мужчины
оживленнее обыкновенного. И во всех  углах  называют  ваше  имя,  каждый
хочет показать,  что  знает  о  вас  больше  соседа,  каждый  опьяняется
созерцанием вашего затылка - какой затылок стал у вас! - и, глотая  одно
из ваших жгучих вин, воображает, что уже ощущает на губах ваше дыхание.
   Он вытер лоб, торопливо думая: "Я совсем размяк от воодушевления;  уж
не болен ли я?" Он пощупал свой пульс. "Или это только  потому,  что  я,
после стольких лет, снова  испытываю  страх  перед  человеком?..  Да,  я
испытываю страх и еще что-то другое, чего я ни в коем случае  не  должен
был бы испытывать, так как мое положение очень опасно".
   Он задыхался, точно под ударами плети.