тем, кто всегда молчал, кто  никогда  не  обнажал  себя  в  произведении
искусства! И в моих книгах моя душа по крайней мере охранена  символами;
ее не замечают. Но вам, герцогиня, я выдал ее грубыми словами  -  тогда,
на балу. Я тогда вообразил себе, что разгадываю вас, что учусь  понимать
ваши отражения: какое заблуждение! Я не знаю ничего, решительно ничего о
вас. И я чувствую себя обнаженным перед вами. Это  сознание  часто  было
трудно переносить...
   Она увидела, что он очень бледен, и улыбнулась  ему.  Он  просительно
нагнулся к ее руке. Но она отняла ее.
   - Почему? - пролепетал он. - Я оскорбил вас?
   Она продолжала улыбаться, думая: "Я не скажу,  что  моя  рука  в  эту
минуту слишком холодна. Ты, слабый мужчина, можешь сознаться мне во всем
твоем малодушии. Но я взамен не расскажу тебе ничего о странных, скрытых
изменениях в моем теле, которое старится и втайне увядает.  Если  бы  ты
теперь мог положить мне руку на сердце и почувствовать,  как  слабо  оно
бьется, и знал бы, как заколотится оно в следующее мгновение, ты был бы,
я думаю, отомщен! Если бы я дала тебе заметить, что я задыхаюсь! Сегодня
ночью слезы будут подступать к моим глазам от головной боли, а также  от
тоски по мужчине... Если даже я буду лежать в судорогах, вы  не  узнаете
этого.  Вот  уже  четыре  года  это  не  прекращается,  наоборот  -  все
усиливается, а вы не знаете этого... Я горжусь тем, что  мне  приходится
подчинять себе тело!"
   И ее гордая воля сделала то, что сквозь  ее  кожу  пробился  здоровый
румянец. Жан Гиньоль был бледен. Они сидели под шумящими дубами.  Сзади,
от виллы, выделявшейся на тускло-голубом, покрытом разорванными облаками
небе, к ним спускалась длинная садовая стена, украшенная масками, а  над
ней высились стройные  тополя.  Плющ  лежал  на  ней  толстыми  комьями,
распадавшимися и спадавшими вниз. Розовый  куст,  на  который  упал  луч
солнца, сверкнул ядовито-зеленым пламенем;  между  листьями  его  висели
большие кровавые капли.
   Она повторила:
   - Напишите пьесу! Скажите в ней все, что вы думаете обо мне.
   - Но я ничего не думаю, я только раскаиваюсь.
   - Так скажите, что вы ничего не знаете обо мне и что я мучила вас. Вы
успокоитесь...
   - О, дело не так уж плохо!
   Он был сильно испуган.
   - Мне  не  нужно  успокаиваться.  Только  маленькая  месть,  да,  она
подействовала бы благотворно. Вы, конечно, не знаете, что мы  художники,
в сущности, всегда мстим нашими творениями всему, что наносит раны нашим
чувствам, что возбуждает в нас неудовлетворенное желание: всему миру.


   В мае все было готово.  В  назначенный  день  после  полудня  свет  и
полусвет наполнили высокие террасы над  тихим  садом.  Рафаэль  Календер
позаботился о мраморных ступенях для сиденья; он обложил платой места на
мху, подушки под акациями и ложа в тени кипарисов. Платили очень  дорого
за право смотреть сверху из кустов  мирт;  и  даже  сзади,  на  равнине,
откуда  почти  ничего  не  было  видно,  без   сопротивления   обогащали
предпринимателя.  Неаполитанское  общество,  то  болтливое,  шумное,  то
томное, ждало под цветами, окруженными волнующейся  чащей  папоротников.
Измаил-Ибн-паша покачивался, сидя среди своих  четырех  жен,  таращивших
глаза.  Дон  Саверио,  окруженный  друзьями,  богатый,  ликующий,  лежал
развалившись,   рядом   с   дивной   графиней   Парадизи.    Прельщенный
празднествами герцогини Асси король Филипп еще раз отважился на  морское
путешествие.    Колония    элегантных    иностранцев,    удивленная    и
заинтересованная, сверкала брильянтами среди благоухания мяты и  колючек
кактусов. В голубовато-лиловом сумраке, под цветущим  тюльпаном,  тяжело
развалился барон Рущук.
   Внизу совершенно один ходил Жан Гиньоль в наискось  надетом  лавровом
венке и декламировал стихи, которые были слышны лишь  с  немногих  мест.
Публика удивлялась и смеялась. На нем был черный  плащ,  наброшенный  на
белую одежду, на голове у него не было ничего, волосы и борода  отливали
темным золотом. Он был настроен торжественно  и  жалобно.  Он  поднял  с
земли комок глины, несколько времени мял ее в руках, потом беспокойно  и
вяло уронил. Затем он повернулся к солнцу, обращая к нему  свои  широкие
жесты и все более торжественные слова. Оно низко стояло над  морем;  оно
послало их на его красных волнах к концу сада.  Оно  омыло  его  листья,
окрасило  края  кипарисов,  прорезало  мрачно  пылающим  шлаком  зеленый
бассейн, на краю которого простирал руки поэт.
   На берегу, обнимая море, стоял ряд  очень  старых  кипарисов,  а  над
ними, на высоком холме, сверкал  храм:  белый  храм,  куда  Жан  Гиньоль
посылал  свою  тоску,  между  колоннами  которого,  подернутыми,   точно
раковины, розовой дымкой, его стихи, сорвавшиеся с жадных уст, блуждали,
ища чего-то чудесного, ища одну, из которой были  рождены,  для  которой
жили и которой не знали. Он молился ей и за нее. Он показал  ей  влажную
глину и сказал, что эта земля ждет каждой ее прихоти, каждой складки  ее
тела. Он продекламировал несколько  очень  циничных  стихов,  громко,  с
убеждением. К  нему  стали  прислушиваться,  разговоры  смолкли,  дивная
графиня Парадизи вздохнула... Но вдруг Жан Гиньоль замолчал.
   За завесой из кипарисов реяло что-то легкое, не то голубые покрывала,
не то белые пляшущие ноги. Вдруг из-за  стволов  выглянул  светлоглазый,
весь покрытый желтыми волосами фавн. Он осторожно  поставил  на  высокую
траву свои угловатые  козлиные  ноги.  Мимоходом  сорвал  розу  и  пошел
дальше, держа ее между губами. Перед поэтом  он  остановился  и  оскалил
зубы; Жан Гиньоль  успел  только  спросить,  чего  он  хочет  и  что  он
означает.  За  ним  уже  показался  старый  кентавр;  он   хромал,   его
преследовали  пчелы,  которых  он  ограбил.  Он  попросил  Жана  Гиньоль
освободить его. В благодарность он указал ему свой след в глине. "Вылепи
это! Ты будешь доволен!" - "Вылепи и меня!" - проблеял маленький  сатир,
сидевший  верхом  на  козе.  Двое  других   приблизились   к   бассейну,
приплясывая, с флейтами у рта; их мягкие, глухие звуки разбудили его, он
стал журчать. Голубые ирисы покачивались  на  стеблях.  Из  тростника  у
ручья вышла нимфа, стройная, беспечная, с покатыми  плечами  и  упругими
грудями. Она неторопливо подошла к художнику и поцеловала  его  прямо  в
губы. Это была Лилиан, его бывшая возлюбленная. В строфах, в которых был
отблеск ее белой кожи, в которых распускались  ее  огненные  волосы,  он
сказал ей, что она прекрасна, что это по ней он тосковал  что  он  хочет
вылепить ее образ. Он начал. Но она улыбнулась и напомнила ему, чтобы он