бесконечности сладостной ночи было что-то неопределенно  белое  -  лицо,
светившееся обещанием:
   - Иолла!

IV

   Ее вилла стояла сейчас же за горой. Чтобы не столкнуться  с  гостями,
она посоветовала ему доехать до Поццуоли. Это было  недалеко,  но  когда
они приехали, Нино задыхался; в первые десять минут он израсходовал  всю
свою силу; ему казалось, что запас ее не может никогда придти к концу. В
местечке он исчез и вернулся с платьем для  возлюбленной.  Где  он  взял
его? Это было очень таинственно; он говорил об этом шепотом.  Затем  они
поехали в Неаполь, в густом мраке, тесно  прижавшись  друг  к  другу  на
скрипучей, покрытой соломой тележке. Нино повторял сотни  раз:  "Иолла!"
Он говорил это ее шее и ее рту, ее груди, ее  волосам  и  прерывал  себя
детской, полной глубокого убеждения фразой:
   - Я в раю!
   - Разве я уже умер? - спросил он, закрывая глаза рукой.  Затем  вдруг
расхохотался:
   - Так сказал наш директор! Мы раз ночью носили его вместе с  кроватью
по коридорам. Мы закутались в белые простыни и держали в  руках  длинные
свечи. Вдруг он просыпается и, весь бледный, спрашивает:  "Разве  я  уже
умер?"
   Утром, в вагоне, по дороге в Салерно, он припоминал ей каждое  слово,
которым они обменялись ночью; и  в  то  же  время  его  блестящие  глаза
говорили ей о ласках, которые сопровождались этими словами. Их  волновал
преждевременный страх, что все это может  когда-нибудь  стать  спокойным
воспоминанием. Это должно остаться бурным настоящим! Эту первую ночь они
хотели бы заставить длиться всю жизнь!
   - Директор не замечал решительно ничего. Когда за обедом бывал  пирог
с творогом - я его очень люблю -  я  съедал  свою  порцию  в  один  миг,
выбрасывал тарелку из окна - я сидел у самого окна - и  кричал:  "Я  еще
ничего не получил!" Внизу, у ручья, лежала целая груда черепков.
   Они въезжали все  глубже  в  темно-золотой  юг.  Листва  все  плотнее
окружала золотые плоды, сады, все более черные, грозили  разорвать  свои
белые стены. Они ослепляли всех. Люди прыгали от избытка крови, даже уже
пожилые, с  лысинами.  Только  здесь  глаза  были  совершенно  черны,  и
загнутые ресницы резко выделялись на бледных от страсти лицах.
   Однажды, когда поезд остановился, к окну их вагона подошла девочка  с
бледным, мягким профилем, с  кругами  под  глазами,  с  черными  прядями
волос. Толстые губы были слегка открыты, в поднятой  ручке  она  держала
два апельсина. Герцогиня  со  вздохом  закрыла  глаза.  Но  Нино  бросил
малютке денег, целую кучу.
   - На, возьми все!
   Раздался свисток.
   - Входи в вагон, поезжай с нами! Живо, живо!
   Девочка покачала головой, она смотрела  вслед  им  широко  раскрытыми
глазами, печальными от слишком большого количества солнца. Дверца вагона
захлопнулась, путешествие продолжалось.
   - Ах! Если бы эта прелестная девочка поехала  с  нами!  -  воскликнул
Нино. - Почему бы нет?.. Как это было бы чудесно! Как чудесно!
   Он стоял, простирая руки, перед окном, полным морской  синевы.  Дома,
серые, с брошенными одна на другую лоджиями и  сломанными  балюстрадами,
на  которых  сидели  крепкие  женщины,  бегали  куры,  сушилось  тряпье,
сползали вниз, над висячими садами, к морю. Увенчанные  розами  камни  и
живые существа простирали, подобно Нино, руки к сокрушающему  блаженству
этой морской синевы.
   - Мне хочется!.. - воскликнул Нино, повернувшись на каблуках.
   - Чего же?
   - Я не знаю... Приключений, необыкновенных переживаний.
   - Все еще?
   - Ты, может быть, думаешь, что их вовсе не бывает? Послушай,  что  со
мной случилось на днях в Милане. У Кова  со  мной  заговаривает  изящный
молодой человек; он говорит, что он тоже  студент.  Он  рассказывает  об
одном славном маленьком кафе, где можно провести время очень весело.  Мы
идем туда, уже  поздно.  Оно  находится  в  какой-то  узкой  улочке.  Мы
встречаем там двух друзей моего нового  знакомого,  затевается  игра:  я
выигрываю. Затем я  проигрываю  и  ясно  чувствую,  что  меня  надувают.
Последние гости уходят, я подумываю о том, как бы уйти и мне. Я  говорю,
что у меня нет больше денег, но они смеются. Тогда я небрежно упоминаю о
том, что всегда ношу в кармане заряженными два револьвера.  Игра  сейчас
же прерывается.
   - Браво! У тебя, конечно, не было ни одного револьвера.
   - Нет, один был, но без патронов. Я их расстрелял.
   - Ах!
   -  Ездя  на  велосипеде,  знаешь,   по   шоссейным   дорогам.   Когда
какая-нибудь собака меня преследует, я стреляю. Ах, я  хотел  бы,  чтобы
кто-нибудь начал со мной ссору!
   - Если бы в окно вдруг вскочил замаскированный  разбойник!..  Смотри,
теперь ты сам пират, увозящий принцессу. Помнишь?
   - О, Иолла, я помню все - и то, что я всегда только ждал, ждал, чтобы
началась жизнь. И теперь она началась! Летом, на пути к тебе!  Это  было
божественно. Беззаботно, в легком полотняном костюме бродить по жаре. На
велосипеде из города в город! Все сады у дороги мои, все, что отражается
в прудах и все, что проносится по небу. Виноград вырос для меня, девушки
улыбаются мне своей милой улыбкой. Я ем в первом  попавшемся  месте,  не
забочусь ни о каком порядке. Как, по-твоему, я начинаю день? С  папиросы
и порции мороженого. А вечер провожу в кафе на асфальте, где за  столами
сидят накрашенные женщины. Душно, пахнет духами, названий которых  я  не
знаю, еще другими вещами, даже немножко клоакой, и это  не  вызывает  во
мне никакого отвращения... Руки от жары все точно напудрены  и  движутся
так медленно, и жилки видны на них. Это чудесно... Иолла!
   Он бросился  к  ее  ногам  и  прильнул  головой  к  ее  коленям.  Она
чувствовала,  что  он  опьянен  голодом  юности,  с   горящими   глазами
бросающейся в первые празднества. Она была жизнью, всей жизнью,  которую
он хватал своими дрожащими руками. Она дрожала сама, юная, и жадная, как
он.