себя по бедрам. Они показывали белые зубы на смуглых лицах,  под  башней
черных волос. Большие блестящие кольца качались у них в ушах. Худой грум
двигал  желтой,  как  айва,  кожей  на  голове.   Некоторые   непрерывно
кувыркались. У всех были полные карманы денег.
   Дон Саверио выбежал из дому с букетом фиалок.
   - Благодарю вас, - сказала герцогиня, искренне обрадованная всем, что
видела.
   - Наступает весна!
   Принц небрежно сказал:
   - Это странно, герцогиня,  но  мне  кажется,  что  я  должен  был  бы
извиниться  за  некоторые  вещи,   которые   произошли   между   нами...
Необыкновенная сторона положения бросилась мне в глаза только пять минут
тому назад; вы простите. Наш брат - не правда ли, герцогиня?  -  даже  в
самые сомнительные положения приносит с собой традиции большого света.
   "Как его мать принесла их с собой в  пансион  Доминичи",  -  подумала
она, вежливо отвечая на его изысканный поклон.
   Экипаж покатился по  гладкой,  твердой  мостовой  красивой  улицы.  В
глубине бушевала, пела, звенела,  острила,  издавала  зловоние  и  сияла
неаполитанская улица. Она кричала: "Ура!".

III

   Остановившийся проездом в Неаполе лагорский принц сделал ей визит. Он
хотел уехать через три дня - через три года он все еще был там.  Он  был
худощав, очень смугл  и  обладал  истинным,  простым  благородством.  Он
никогда не смеялся,  удивлялся,  когда  кто-нибудь  пел,  и  даже  в  ее
объятиях жил только созерцанием ее.
   Флотилии, белые и золотые, которые он построил и  снарядил  для  нее,
влачили, свои свешивавшиеся за  борт  пурпурные  ковры  по  серому,  как
совиные глаза, морю и мели зеленоватыми тканями море, цветом похожее  на
глаза  сирены.  С  придворным  штатом,   состоявшим   исключительно   из
счастливцев, ездили они к великолепным строениям, которые он воздвиг для
нее  на  холмах,  откуда  был  ясно  виден  горизонт,  или  за  толстыми
кипарисовыми  решетками.  Одно  из  этих  строений,  в  стиле   римского
императорского  дворца,  возвышалось  на  Позилиппо.   Другое   было   в
мавританском стиле и поднималось на развалинах Равелло.  Последнее,  что
он создал для нее,  был  сад  у  моря,  спускавшийся  амфитеатром  между
суровыми,  мшистыми  скалами,  сад,  полный  косматых   ржаво-коричневых
деревьев, покрытых туманом прудов, белых храмов, серо-голубых просветов,
внезапно выраставших перед глазами снопов красных цветов и глухих болот,
- сад более старый, чем мир, заставлявший забывать о мире, - сад, полный
невыразимой лихорадки.
   Затем он простился с ней, серьезно и  без  упреков,  потому  что  был
совершенно разорен. Она видела, что он  уходит  без  желаний,  и  только
теперь  она  припомнила,  что  таким  же  он  был  и  с  ней.  Он  мудро
довольствовался наслаждением момента. Он с  благодарностью  созерцал  ее
движения и прихоти каждого мгновения и стоял подле нее,  скрестив  руки,
точно  ее  члены  и  ее  крики  были  зрелищем,  дарованным  ему  богом.
Непрестанное зрелище, которым  она  была,  требовало  содействия  многих
мужчин; поэтому он никогда не выражал враждебности по отношению к другим
счастливцам. Он разорился из-за нее, как разоряются из-за куртизанки,  и
она видела, что он очень счастлив. Вместо усеянного драгоценными камнями
тюрбана  и  золотой  парчи  на  нем  была  теперь  тщательно  вычищенная
войлочная шляпа и черный сюртучок. И он по-прежнему держался вблизи нее,
скрестив руки, совершенно  удовлетворенным  всем,  что  пережил  с  нею:
бурей, солнцем, цветами, пламенем, пенящимися волнами - всем,  чем  была
она. Его глаза были полны прекрасной, спокойной тени. Он был  мудр.  Она
любила его. Она остерегалась вернуть ему его деньги: это исказило бы его
образ.
   Но она подарила юному Леруайе еще шестой  миллион,  кроме  тех  пяти,
которые  он  потерял  из-за  нее.  Он  приобрел  ее  расположение  своей
беспомощностью и своим детским пессимизмом, тем, что считал  невозможным
быть любимым иначе, чем за свои деньги; тем, что его миллионы делали его
робким, и друзьям, которые обкрадывали его, он сам помогал так стыдливо,
что они И не замечали этого; тем, что очень мягко обращался с женщинами,
которые заслуживали побоев, и тем, что иногда приводил с собой в богатое
кафе какого-нибудь пролетария.
   Герцогине доставляло удовольствие награждать юношу за  его  природную
сердечную доброту так, что он почти не замечал этого. Ему  казалось  это
сказкой; он не знал, плакать ли ему или смеяться - и при этом он  платил
ей, как самой дорогой кокотке. Когда у него  ничего  не  осталось  и  он
находил естественным, что ему больше  никто  не  кланяется,  она  богато
одарила его и женила. Он немного поплакал  над  потерей  ее,  но  только
вначале. К счастью, он был слишком мягкотелым маленьким эгоистом,  чтобы
любить.
   На пятый год ее неаполитанской жизни, в конце марта, в весеннюю бурю,
Жан Гиньоль навестил ее в Позилиппо. В этот день она получила письмо  от
Рафаэля Календера; он писал ей, что ставит  сенсационную  пьесу,  полную
любовных приключений, в героине которой  легко  узнать  герцогиню  Асси.
Ему, Календеру, пришла в голову мысль, что это представление может  быть
неприятно герцогине. Она может помешать ему, вознаградив его за труды  и
произведенные расходы.
   - Я собиралась ответить ему, - сказала герцогиня, - что дам  ему  для
представления  амфитеатр  у  залива   Поццуоли,   воздвигнутый   принцем
лагорским. Я даже  буду  сама  участвовать  в  представлении.  Пусть  он
продаст билеты подороже и оставит выручку себе.
   Жан Гиньоль заметил:
   - Как жаль, герцогиня,  что  этой  пьесы  совершенно  не  существует.
Синьора Лилиан Кукуру прогнала своего импрессарио, потому что  ей  нужно
было больше денег, чем он доставлял ей. В  своем  временном  затруднении
Календер напал на это несколько решительное средство...
   - Пьесы не существует? Так напишите вы ее!
   - Я - я?
   Жан Гиньоль засмеялся своим коротким, придушенным смехом фавна.
   - Вы сами не знаете, как недалек я от этого. С тех пор, как я впервые
говорил с вами, у меня накопилось против вас многое, что мне хотелось бы
высказать в пьесе.
   - Против меня? Как это печально! Значит, все время вашего  отсутствия
вы жили в гневе против меня?
   - Нет, нет. Только в сознании бессилия и нечистоты. О! Принадлежать к