Он ждал в тревоге. Наконец, она уронила:
   - Это было бы бесполезно... У меня больше нет времени.
   Он  закрыл  лицо  руками  и  отошел  от  нее.  Он  сказал  беззвучно,
вглядываясь в свою душу:
   - О! Сознавать, что эта женщина - единственная, -  та,  в  которой  я
нашел бы снова все, что было в молодости так волшебно  светло  и  что  я
потерял; та, в которой я был бы одновременно юношей,  мужем  и  старцем.
Та, в которой я чувствовал бы вдвойне все, что суждено мне.
   Она думала:
   "А когда мы говорили друг с другом в первый раз, и ты находил ужасным
томиться по мне, тогда я извивалась от желания тебя! Тогда мне  хотелось
слушать серьезные, нежные слова, положить руки на склоненную передо мною
голову и  позволить  обожать  себя.  Это  было  очень  давно,  ты  тогда
совершенно не понимал меня".
   Она подумала, сказать ли ему это. Холодное сострадание  заставило  ее
промолчать.
   Он, наконец, открыл глаза, и его ошеломила алая пышность этого  сада.
Точно в горячечном бреду бушевала вся эта растительность, обрушиваясь на
ограду. Она содрогалась в неумолимых объятиях  двух  сильных  кипарисов.
Вдали сверкало море, свободное от парусов.
   - Слишком поздно, - пробормотал  Жан  Гиньоль.  -  В  первый  раз  ей
предстояло слишком много пережить. А теперь уж не осталось ничего.
   Он оперся о балюстраду, у него кружилась голова. Ему казалось, что он
узнал что-то, чему не было места в жизни, что не согласовалось с  фактом
существования.
   - Это уже прошло, но мгновение я видел то, чего не  понимает  никогда
никто: что я совсем не должен был бы жить. Моя жизнь не  удалась!  Я  не
нашел своего пути и упустил встречу с той, которая только и была бы моим
оправданием!
   Он чувствовал ее за собой, совсем близко, - и ему хотелось здесь, под
ее взглядом, положить голову на руки и зарыдать. Потом  он  испугался  и
спросил себя, не литература ли это?
   - Не искусственно ли все это? Не хочу ли я сделать  из  этого  пьесу?
Неужели я только равнодушный толкователь  судеб,  который  ради  ремесла
принуждает себя к переживаниям?.. Я не знаю себя. Кто хоть раз сделал из
своего переживания стихи, тот не смеет больше  верить  себе.  Это  самое
худшее.
   - И если бы она сказала мне: "Да, я хочу любить тебя,  -  говорил  он
потоку ядовитого багрянца, у самых своих уст, - даже и тогда это было бы
заблуждением. Как было заблуждением хотеть понять ее, мою  возлюбленную.
Возлюбленных не понимают. Они правы, эти  совершенные  женщины,  которые
одновременно и живут и творят, - правы, что любят только очень несложных
мужчин, только таких, которые недостаточно умны,  чтобы  мучить  их  или
докучать  им  своим  мнимым  пониманием.  Этот  Нино!  Я  не  могу  даже
ревновать. Как он любит ее, и как люблю ее я! Мы любим не одну и  ту  же
женщину!  Мы  почти  не  соперники.  Для  всего,  всего   быть   слишком
ясновидящим! В конце каждого короткого полета фантазии  я  натыкаюсь  на
слово "заблуждение". В голове у меня жужжит: ты ошибаешься, ты совсем не
любишь. Ты хотел бы уметь любить, ты хотел бы жаждать взаимности, но  ты
не делаешь этого. Ты знаешь, эта женщина была бы твоей, если бы  ты  был
пригоден для нее. А если ты бы был таким, то не любил  бы  ее  так,  как
теперь, - она была бы для тебя другой. Лабиринт: он зовет повеситься  на
одном из его деревьев... Мог ли бы я умереть?.. О, мне страшно!"
   Наконец, он обернулся - и опустил руки. Ее не было.
   Он смотрел на опустевшее место. Он не надеялся, что она будет слушать
его замирающий шепот, что она крикнет ему: все это неверно, и ты  можешь
жить! Нет, она сидела молча, далекая, невнимающая крикам его сердца.  Но
она все-таки сидела там, поставив ноги на те же  плиты,  сидела  за  его
плечом... Нет, даже и этого нет. И он затрепетал в сознании  одиночества
без границ, без исхода, без отклика.


   Рущук и Жан Гиньоль заболели  один  за  другим  лихорадкой.  Из  слуг
многие тоже  поддались  ей.  Герцогиня  чувствовала  себя  лучше.  Врач,
навещавший больных, сказал ей:
   - Злокачественный воздух ничего не мог пока сделать  вам,  герцогиня.
Вашим  возрастом  объясняется,  что  вы  -  последняя.  Но  если  только
лихорадка захватит  вас,  она  уже  не  выпустит  вас  живой.  Уезжайте,
уезжайте!
   Оба ее друга были вне опасности; тогда она вернулась в город, заметно
поправившись.
   Было начало сентября, несколько сот человек  с  деньгами  и  титулами
прибыли в  Неаполь  из  Америки  и  Европы.  Они  знали  друг  друга  по
бесчисленным увеселениям в пятидесяти местах земли.  Когда-то,  в  Заре,
они присутствовали при революции юной герцогини Асси, как при  охоте  на
лисиц или карнавале. В Венеции  они  посещали  празднества,  на  которых
рядом с зрелой красотой герцогини Асси блистало  совершенное  искусство.
Теперь  они  явились,  чтобы   посмотреть,   как   взрыв   ее   позднего
сладострастия зажигал пламенем весь город.
   Языческое пламя из дворца на Позилиппо разливалось по всему  Неаполю.
Народ кидался в него. Где бы она ни проходила, он в судорогах кричал  ей
о своем поклонении. Он неистовствовал на оргиях, которые она оплачивала.
Ночью на длинных набережных горели факелы, и жадные глаза, разгоряченные
тела бросались в воду, из котлов  бродячих  булочников  вылетал  красный
дым, лилось вино, раздавались страстные слова, не прекращались  объятия.
Под венками света от цветных бумажных фонарей и  искр  от  факелов  дома
пестрели розовыми и зелеными пятнами, лица ярко вспыхивали, причудливыми
красками озарялись движения, и сверкало  море,  сладострастно  извиваясь
под чешуей из меди и золота.
   Во главе бесконечного ряда экипажей с  гостями  ездила  герцогиня  по
Санта Лючия. Сверкали драгоценности и ордена, дрожали  кружева,  хлопали
веера, носились благоухания дорогих духов,  а  между  экипажами  прыгали
обнаженные парни, и с берега махали девушки в кое-как  надетых  юбках  и
расстегнутых корсажах. За руку в  элегантной  перчатке,  в  божественном
спокойствии  свешивавшуюся  с  подушки  экипажа,  цеплялась  прекрасная,
трепещущая  рука  простого  смертного.  Купающиеся  стояли  на  шелковых
подушках дам и во время езды бросались в море.
   Рядом с  дверцей  экипажа  герцогини  без  устали  бежал  прекрасный,
хрупкий мальчик лет четырнадцати. Он не просил ни о чем,  он  только  не