Обстоятельства гибели Смоленска произвели очень сильное впечатление на
французов.

Весь долгий летний день шла канонада Смоленска, и повторные штурмы не
прекращались. Остатки почти истребленной дивизии Неверовского примкнули к
корпусу Раевского. Держаться было неимоверно трудно, но русские войска
держались. Наступал уже вечер, и пожары в разных частях города стали
гораздо заметнее, картина погибающего города сделалась особенно зловещей.
"Опламененные окрестности, густой разноцветный дым, багровые зори, треск
разрывающихся бомб, гром пушек, кипящая ружейная пальба, стук барабанов,
вопль, стоны старцев, жен и детей, весь народ, упадающий на колени с
возведенными к небу руками, - вот что представлялось нашим глазам, что
поражало слух и что раздирало сердце, - говорит очевидец Иван Маслов. -
Толпа жителей бежала от огня, не зная куда... Полки русских шли в огонь,
одни спасали жизнь, другие несли ее на жертву. Длинный ряд подвод тянулся с
ранеными. В глубокие сумерки вынесли из города икону смоленской богоматери,
унылый звон колоколов сливался с треском падающих зданий и громом
сражения". Наступила ночь. Смятение и ужас происходящего еще усилились.

В два часа ночи 18 августа, после взрыва пороховых складов, казаки
проскакали по улицам Смоленска, оповещая об отступлении русской армии и
приглашая тех, кто хочет уходить из города, собираться немедленно, пока еще
не зажжен днепровский мост. Часть населения, кто в чем был, бросилась за
уходящими русскими войсками, часть осталась. В четыре часа утра маршал Даву
вошел в город. К продолжавшимся пожарам прибавились немедленно начавшиеся
грабежи со стороны солдат наполеоновской армии, больше всего поляков и
немцев; французы, голландцы, итальянцы грабили, судя по всем показаниям,
гораздо меньше. Около двух тысяч человек, выбежавших на улицу из горевших
домов, бросились в собор, где и укрылись. Многие там прожили больше двух
недель.

Уже на рассвете 18 августа, когда Наполеон перед Смоленском проснулся,
думая, что в этот день произойдет наконец генеральная битва, и ему в ответ
показали на заднепровскую даль и на густые массы движущихся от Смоленска к
востоку войск, он понял, что отступающий Барклай снова ушел от битвы и что
Смоленск отныне, с точки зрения русского командования, только заслон,
который должен несколько задержать преследование.

Еще накануне, глядя в подзорную трубу на русские войска, входившие в
Смоленск, Наполеон с радостью воскликнул:

"Наконец, я их держу в руках!"

Но русская армия опять выскользнула из его рук.

Русские войска бились под Смоленском так, что даже в самых беглых, самых
деловых, сухих французских отчетах и воспоминаниях авторы то и дело
отмечают удивительные эпизоды. Так называемое Петербургское предместье
Смоленска уже давно пылало ярким пламенем. Смоленск уже был покинут
русскими, и в горевший город разом через несколько крайних улиц вступали
французские войска. Русский арьергард под предводительством генерала
Коновницына и полковника Толя отчаянно оборонялся, продолжая задерживать
неприятеля. Русские стрелки рассыпались по садам и в одиночку били в
наступающую густую французскую цепь и в прислугу французской артиллерии.
Русские не хотели оттуда уходить ни за что, хотя, конечно, знали о
неминуемой близкой смерти. "В особенности между этими стрелками выделился
своей храбростью и стойкостью один русский егерь, поместившийся как раз
против нас, на самом берегу, за ивами, и которого мы не могли заставить
молчать ни сосредоточенным против него ружейным огнем, ни даже действием
одного специально против него назначенного орудия, разбившего все деревья,
из-за которых он действовал, но он все не унимался и замолчал только к
ночи, а когда на другой день по переходе на правый берег мы заглянули из
любопытства на эту достопамятную позицию русского стрелка, то в груде
искалеченных и расщепленных деревьев увидали распростертого ниц и убитого
ядром нашего противника, унтер-офицера егерского полка, мужественно павшего
здесь на своем посту"[5], - говорит французский артиллерийский полковник
Фабер дю Фор.

С удивлением констатировали очевидцы, что под Смоленском солдаты так
жаждали боя, что начальникам приходилось шпагой отгонять их там, где они
слишком уж безрассудно подставляли себя под французскую картечь и штыки.
Вот показание сухого, деловитого И. П. Липранди: "С рассветом... началась
перестрелка в цепи стрелков, расположенных вне города. Перестрелка эта все
более и более усиливалась, по мере сгущения французской передовой цепи. В
10 часов приехал Барклай де Толли и остановился на террасе Малаховских
ворот... Вправо от помянутых ворот за форштатом расположен был Уфимский
полк. Там беспрерывно слышны были крики "ура!", и в то же мгновение огонь
усиливался. В числе посланных туда с приказанием - не подаваться вперед из
предназначенной черты, был послан и я с подобным же приказанием. Я нашел
шефа полка этого генерал-майора Цыбульского в полной форме, верхом в цепи
стрелков. Он отвечал, что не в силах удержать порыва людей, которые после
нескольких выстрелов с французами, занимающими против них кладбище, без
всякой команды бросаются в штыки. В продолжение того времени, что
генерал-майор Цыбульский мне говорил это, в цепи раздались "ура!" Он начал
кричать, даже гнать стрелков своих шпагою назад (курсив всюду мой. - Е.
Т.), но там, где он был, ему повиновались, и в то же самое время в
нескольких шагах от него опять слышалось "ура!" и бросались на неприятеля.
Одинаково делали и остальные полки этой дивизии... в первый раз здесь
сошедшиеся с французами..." "Ожесточение, с которым войска наши, в
особенности пехота, сражались под Смоленском... невыразимо. Нетяжкие раны
не замечались до тех пор, пока получившие их не падали от истощения сил и
течения крови" [6].

Смоленская трагедия была особенно страшна еще и потому, что русское
командование эвакуировало туда большинство тяжелораненых из-под Могилева,
Витебска, Красного, не говоря уже о раненых из отрядов Неверовского и
Раевского. И эти тысячи мучающихся без медицинской помощи людей были
собраны в той части Смоленска, которая называется Старым городом. Этот
Старый город загорелся, еще когда шла битва под Смоленском, и сгорел дотла
при отступлении русской армии, которая никого не могла оттуда спасти.