у нас есть немало тому доказательств.

Офицер Данилевский употребил однажды некоторые смелые выражения против
Наполеона. Кутузов прервал его и строго заметил: "Молодой человек, кто дал
тебе право издеваться над одним из величайших людей? Уничтожь неуместную
брань!" [12]. Это характерно для отношения Кутузова к своему противнику.

И все-таки он не терял надежды одолеть, если не "разбить", то перехитрить
Наполеона; одолеть его, используя все - и время и пространство. Это не
значило, конечно, что он отказывался от активной военной борьбы с
Наполеоном. Но эту борьбу он хотел вести с наименьшей затратой живых сил
русского народа. Среди провожавших Кутузова, когда он после своего
назначения отъезжал из Петербурга к армии, был его племянник, к которому
фельдмаршал благоволил. "Неужели вы, дядюшка, надеетесь разбить Наполеона?
- спросил он. - Разбить? Нет, не надеюсь разбить! А обмануть - надеюсь!"

Чем больше мы углубимся в анализ и слов и действий Кутузова, тем яснее для
нас станет, что он еще меньше, чем до него Барклай, искал генеральной битвы
с Наполеоном под Москвой, как не искал он ни единой из битв, происшедших
после гибели Москвы, как не искал он ни Тарутина, ни Малоярославца, ни
Красного, ни Березины. Барклай бывал иной раз растерян, метался, говорил о
переходе в наступление. Кутузов, репутация и авторитет которого были
несравненно прочнее, вел себя спокойнее, чем его предшественники, и свою
идею "золотого моста" Наполеону, т. е. изгнания его из России без излишнего
кровопролития, проводил последовательно. В конечном счете эта тактика
привела к истреблению вторгнувшейся армии, и он планомерно исполнял свой
план, начав его гениальным маршем на Тарутино и продолжая фланговым
"параллельным" преследованием вплоть до изгнания врага из России. Но
все-таки трудно было его положение и до и после Бородина, и много пришлось
ему хитрить. И исследователь, даже искренно любящий и почитающий этого
великого русского человека, решительно обязан подвергать самой настойчивой
и внимательнейшей критике каждое слово, особенно каждый официальный
документ, исходящий от Кутузова, и прежде всего обязан в каждом случае
спрашивать себя: кому и зачем пишет Кутузов.

Разница между Кутузовым и Барклаем была в том, что Кутузов знал: Наполеона
погубит не просто пространство, и пустыня, в которую русский народ
превратит свою страну, чтобы погубить вторгшегося врага. Барклай все
расчеты строил на том, что Наполеон, непомерно растянув линию сообщений,
ослабит себя. А Кутузов рассчитывал на то, что русский крестьянин скорее
сожжет свой хлеб и свое сено и свое жилище, чем продаст врагу провиант, и
что в этой выжженной пустыне неприятель погибнет.

Никому, и в том числе и ему, не позволят сдать Москву без боя. Это он знал
твердо, и с этим обязательством он и получил верховное командование над
армией. "Кутузов, наверное, не дал бы Бородинского сражения, в котором,
по-видимому, не ожидал одержать победы, если бы голос двора, армии, всей
России его к этому не принудил. Надо полагать, что он смотрел на это
сражение как на неизбежное зло. Он знал русских и умел с ними обращаться",
- так говорит Клаузевиц, который не любил Кутузова, но многое в нем
угадывал, хотя до конца его понять никогда не мог.

Когда 29 августа отступающая русская армия пришла в Царево-Займище и тут
узнала, что Александр сменил Барклая и назначил главнокомандующим князя
Кутузова, Барклай был потрясен и унижен этим актом. "Если бы я руководим
был слепым, безумным честолюбием, то, может быть, ваше императорское
величество изволили бы получать донесения о сражениях, и, невзирая на то,
неприятель находился бы под стенами Москвы, не встретя достаточных сил,
которые были бы в состоянии ему сопротивляться", - писал Барклай царю.

Барклай тяжело переживал ряд непрерывных обид до Царева-Займища, и вдруг
новое, страшное оскорбление, этот внезапный удар в Цареве-Займище. Спустя
девять дней после отставки, на другой день после Бородина, Барклай сказал
Ермолову: "Вчера я искал смерти и не нашел ее". Ермолов, записавший эти
слова, прибавляет: "Имевши много случаев узнать твердый характер его и
чрезвычайное терпение, я с удивлением видел слезы на глазах его, которые он
скрыть старался. Сильны должны быть огорчения".

В труднейшем положении оказался Кутузов. Встреча, молебен, смоленская
чудотворная богородица, "как с этакими молодцами отступать?" и т. д. - все
это с одной стороны, а с другой - немедленный его приказ отступать из
Царева-Займища на Гжатск и далее. С одной стороны: "Москва - это еще не
Россия", "лучше потерять Москву, чем армию и Россию", и т. д. - все эти
афоризмы Кутузова, а с другой - ряд изумительных фактов, кричаще
противоречивых: "Настоящий мой предмет есть спасение Москвы", - заявляет он
Тормасову. Только что войдя с армией в Гжатск и уже распорядившись о
дальнейшем отступлении, он пишет Ростопчину, который в страшной тревоге и
волнении хочет добиться ответа о предстоящей участи Москвы: "Не решен еще
вопрос: потерять ли армию, или потерять Москву? По моему мнению, с потерей
Москвы соединена потеря России". Это - до Бородина. А после Бородина, с
одной стороны, военный совет в Филях, оборванный Кутузовым словами:
"Приказываю отступление", т. е. приказываю отдать Москву неприятелю, а с
другой - в тех же Филях, в тот же день, но до совещания, когда Ермолов
заметил, что удержаться на этих позициях нельзя (и что, значит, нужно
уходить за Москву и отдать ее), Кутузов, пишет Ермолов, "взял меня за руку,
ощупал пульс и сказал: "Здоров ли ты?" [13], т. е. самую мысль отдать
Москву без нового боя он считал как бы безумием. Словом, никто до последней
минуты не мог при всех усилиях понять, чего же хочет Кутузов.

Но все его действия показывали, что если отдать Москву совсем без битвы
никак нельзя и что нужно решиться на генеральное сражение, то после
Бородина другого сражения он категорически не хотел давать и не дал. Он
путал и противоречил себе, но все это для того, чтобы показать прежде всего
солдатам, что он ни за что не хочет отдавать Москву, а если вот отдал ее в
последний момент, то исключительно по совсем уже внезапным, каким-то
непреодолимым препятствиям, а он, мол, сам до последней минуты убежден был,
что Москву нельзя сдавать. И он этого достиг. Доверие армии к Кутузову,
насколько можно судить по единодушным показаниям свидетелей, после сдачи
Москвы ничуть не пошатнулось. Когда он, придя в Мамоново, 12 сентября отдал
приказ: "Небезызвестно каждому из начальников, что армия российская должна