быть вместе с тем ловким царедворцем, прекрасно вникал в военные и всякие
иные интриги, очень ценил власть, почести, блеск, успехи. Александра
Павловича он не только не любил, по и не уважал. Чувство родины у него было
очень глубокое, и особенно оно обострилось в 1812 г. Его способности как
стратега были бесспорны и общепризнанны. Вместе с тем он был и дипломатом
замечательным и несколько раз оказывал на этом поприще ценнейшие услуги.

Суворов ставил его много выше других своих соратников. "Хитер, хитер! Умен,
умен! Никто его не обманет", - говорил о Кутузове Суворов. Но не только
хитрость и ум ценил в нем знаменитый его начальник. Именно на основании
донесения Суворова Екатерина II писала Кутузову 25 марта 1791 г.;
"...отличная ваша храбрость... при взятье... города и крепости Измаила...
при котором вы... оказали новые опыты искусства и неустрашимости, преодолев
под сильным огнем неприятельским все трудности, взошли на вал, овладели
бастионом и когда превосходный неприятель принудил вас остановиться, вы,
служа примером мужества, удержали место, превозмогли сильного неприятеля,
утвердились в крепости и продолжали... поражать врагов..."[9].

Громадные стратегические способности, личная несокрушимая, спокойная
храбрость, очень большой военный опыт на командных постах, широчайшая
популярность Кутузова в населении и армии - все это ставило старого
генерала на совершенно исключительное место в данный момент.

Кутузова совсем незачем "причесывать" под Суворова: он велик именно тем,
что у него была своя самостоятельная историческая роль - и он блистательно
сыграл ее. И как стратег, и как тактик он был вполне своеобразен. Стратегия
и тактика Кутузова, победившие Наполеона в 1812 г., были не суворовские, а
кутузовские, потому что и Суворов не мог бы в 1812 г. действовать так, как
он действовал на Рымнике или под Измаилом, или под Варшавой.

Конечно, в Кутузове было много и лукавства и уменья играть людьми, когда
ему это было нужно, и близкие к нему это очень хорошо понимали. "Можно
сказать, что Кутузов не говорил, но играл языком: это был другой Моцарт или
Россини, обвораживавший слух разговорным своим смычком... Никто лучше его
не умел одного заставить говорить, а другого - чувствовать, и никто тоньше
его не был в ласкательстве и в проведении того, кого обмануть или
обворожить принял он намерение". Этот "тончайший политик" не любил делиться
славой... "Тех, кого он подозревал в разделении славы его, невидимо
подъедал так, как подъедает червь любимое или ненавистное деревцо..." - так
отзывается о нем человек, ежедневно его видевший и имевший с ним постоянные
деловые сношения в 1812 г., дежурный генерал Маевский. "...Надо было еще
поймать минуту, чтобы заставить его выслушать себя и кое-что подписать. Так
он был тяжел для слушания дел и подписи своего имени в обыкновенных
случаях" [10].

Но в том-то и дело, что в необыкновенных случаях Кутузов бывал всегда на
своем месте. Суворов нашел его на своем месте в ночь штурма Измаила;
русский народ нашел его на своем месте, когда наступил необыкновенный
случай - 1812 год.

Только черты сибаритства, лени, лукавства и бросались в глаза людям,
которые или не хотели, или просто не способны были углубляться в анализ
очень сложной натуры, большого ума, очень крупных военных дарований
Кутузова. Что мог, например, понимать в Кутузове веселый, легкомысленный
француз на русской службе Ланжерон? "Кутузов уехал, - пишет Ланжерон
Воронцову из Бухареста накануне вторжения Наполеона в Россию, - он нас
растрогал при отъезде. Он был очень любезен и очень тронут. Пусть господь
даст ему фельдмаршальский жезл, покой, тридцать женщин и пусть не дает ему
армию"[11]. Ланжерон не понимал огромной услуги, только что оказанной
Кутузовым России заключением мира с турками, которых Наполеон изо всех сил
подстрекал не мириться, и еще меньше этот французский белый эмигрант и
карьерист мог понять и предвидеть, какую роль суждено сыграть Кутузову при
раскатах страшной грозы, идущей на Россию с запада. А ведь Ланжерон был
далеко не одинок в своем взгляде на Кутузова. И вместе с тем многие, кто до
того честил Кутузова придворной лисой и старым сатиром, растерянно обращали
к нему взоры летом 1812 г. и чаяли от него, и только от него, спасения.

В ум и находчивость Кутузова верили не только в широких кругах дворянского
общества и не только в купечестве. Его популярность была огромной и в
армии. Конечно, это не было то почти суеверное чувство, с которым солдаты
относились к Суворову, да и манера обхождения с солдатами у Кутузова была
совсем иная. Суворов, легендарный герой, волшебник, подставляющий поминутно
лоб пулям и дразнящий картечь, которая его "не берет", Суворов, всегда и
всех побеждающий, был обожаем своими солдатами. Фельдмаршал, который бегает
в одной рубахе по лагерю, вызывает солдат драться с ним на кулачки,
отказывается в 70 лет надеть теплую шинель, пока не пришлют зимнюю одежду
его солдатам, - этот Суворов, конечно, не мог не занимать в душе солдата
совсем исключительного положения. Кутузов на это положение и не
претендовал. Но отблеск суворовской славы лежал на нем, как лежал и на
Багратионе; выбитый глаз напоминал о том, за что Суворов любил Кутузова, а
затем Кутузов умел по-простому, добродушно поговорить с солдатом.
Суворовские выходки и фамильярности, которые привлекали к Суворову сердца
солдат, никак не подходили к старому, рыхлому, тяжеловесному, тучному
фельдмаршалу Кутузову. Говоря с солдатом, он делался таким же немудрящим,
простым, чисто русским человеком, как сам солдат, сердечным и
благожелательным дедушкой. Его любили и ему верили в армии, как никому
другому после смерти Суворова. Багратиона тоже любили, но это было иное:
немногословный, по-восточному сдержанный и вместе с тем способный на
сильные чувства и самое бурное их выражение, боевой герой, не уступавший
Суворову в личном мужестве, Багратион все-таки никогда не пользовался такой
широкой популярностью, как Кутузов, не был таким "своим" для солдата, как
Кутузов, хотя непосредственное окружение (и офицерское и солдатское) и
полки, близко к Багратиону стоявшие, любили и уважали его самым искренним и
горячим образом.

Кутузов, явившись в Царево-Займище, сейчас же назначил Барклая командиром
той части армии, какой Барклай командовал до Смоленска, а Багратиона -
начальником той самой армии, какой он до сих пор командовал.

Кутузов очень хорошо сознавал, с каким гигантом ему придется иметь дело, и