Наполеоном, граф Ростопчин напомнил Александру, что дворянство -
"единственная подпора отечества..." - "Сие знаменитое сословие... -
продолжал Ростопчин, - жертвует всем отечеству и гордится лишь титлом
россиян... Но все сие усердие, меры и вооружение, доселе нигде не
известные, обратятся в мгновение ока в ничто, когда толк о мнимой вольности
подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства, что есть во
всех бунтах и возмущениях единая цель черни, к чему она ныне еще поспешней
устремится по примеру французов и быв к сему уже приуготовлена нещастным
просвещением, коего неизбежные следствия суть гибель законов и царей..."
Ростопчин обращает

внимание царя на то, что "сословие слуг уже ждет Бонапарта, дабы быть
вольными"[9].

P>Что если "сословие слуг" восстанет? Эта мысль тревожила в 1812 г. почти
все дворянство.

"Войска мало, предводители пятятся назад, научились на разводах только, а
далее не смыслят... Французы распространяются всюду и проповедуют о
вольности крестьян, то и ожидай всеобщего (восстания. - Е. Т.), при этаком
частом и строгом рекрутстве и наборах ожидай всеобщего бунта против
государя и дворян и прикащиков, кои власть государя подкрепляют... теперь
надобно молчать и ожидать, как придет всеобщее резанье", - так кручинился
старый крепостник.

Поздеев, поспешивший убраться подальше от французов в Вологду и оттуда
изливавший свою грусть в письме к Разумовскому (21 сентября 1812 г.) и к С.
С. Ланскому (19 сентября). Он не верит, что дело обойдется без большого
крестьянского восстания. "Ибо где теперь безопасность? Потому ли и мужики
наши, по вкорененному Пугачевым и другими молодыми головами желанию,
ожидают какой-то вольности; хотя и видят разорение совершенное, но
очаровательное слово "вольность" кружит их, ибо мало смыслящих, а прочее
все число так, как и во всех состояниях, глупые и невежды".

Поздеев был не одинок в своих опасениях.

"...Но, кажется, ближние и доверенные советники государя... решили вести
войну оборонительную и впустить неприятеля в границы наши. Те, кои не знают
немецкой тактики и судят по здравому рассудку, весьма сим огорчаются...
боятся также, что когда он приблизится к русским губерниям и объявит
крестьян вольными, то может легко сделаться возмущение, но что до этого
Фулю, Армфельду и прочим!" - так писала средняя помещица-крепостница еще до
начала войны, и эта боязнь все усиливалась и усиливалась в дворянстве, по
мере того как "немец" Барклай "отдавал" Наполеону одну губернию за другой
[10].

Но все эти опасения скоро стали рассеиваться. "Я вам сообщаю новое
доказательство, что слово "вольность", на коей Наполеон создал свой замысел
завоевать Россию, совсем в пользу его не действует. Русских проповедников
свободы нет, ибо я в счет не кладу ни помешанных, ни пьяных, коих слова
остаются без действия", - писал Ростопчин министру полиции Балашову 12 июля
(30 июня) 1812 г.

"Не нужно скрывать от себя, - читаем в письме, полученном С. Р. Воронцовым
в Англии после Бородина и занятия Москвы, - что неприятель, идя на Москву,
имел две цели. Одна из них - возбудить некоторое движение среди крестьян, и
другая - принудить к миру, угрожая столице.

Он обманулся и в том и в другом. Народ проявил повсюду выдающийся
национальный дух. Он сам уничтожает свое имущество, лишь бы не отдать его
неприятелю, против которого он вооружился" [11].

Крупный купец, ростовский городской голова Маракуев в своих "Записках" дает
характерную картину дворянских и крестьянских настроений южных губерний: "В
Харькове под конец ярмарки получено печальное известие о взятии неприятелем
Смоленска. Бывшие в то время в Харькове военные именно утверждали, что
Москва не устоит, что, выключая Смоленск, нет до самой Москвы такой
позиции, где бы можно было с выгодой противустать неприятелю. Все таковые
рассказы только умножали общее уныние. А глупые афишки Ростопчина, писанные
наречием деревенских баб, совершенно убивали надежду публики...
Малороссиянская чернь с внутренним удовлетворением принимала успехи
французов: в ней еще не угас крамольный дух польский. Но дворяне не
отделяли себя от нас и мыслили и действовали как истинные сыны отечества".
"Польский дух" был, конечно, тут не при чем: "чернь", то есть крепостные
Украины, недавно только закрепощенные Екатериной, ненавидели польских панов
уже никак не меньше, чем русских, и для них нашествие Наполеона в этот его
первый период ассоциировалось не с восстановлением Польши, а с крушением
крепостного права. "Нельзя умолчать о неудовольствии публики на
главнокомандующего армией Барклая де Толли... отступление армии нашей
приписывали не иному чему, как явной его измене, между тем как князь
Багратион был обожаем публикой: на него они совершенно во всем
надеялись..."

Помещики и исправники "вооружили крестьян и начали систематично и искусно
действовать против общего врага. Не повторялось более явлений,
происходивших в Белоруссии. Мы вступили в недра коренной России. Дворяне,
священники, купцы, крестьяне - все были одушевлены одним духом... Повсюду
мы встречали только самое геройское самопожертвование..." [12].

Это показание очевидца подтверждается многими другими. Многие из наиболее
просвященной передовой части этого класса судили не как крепостники
Ростопчин или Поздеев, а как Николай Иванович Тургенев.

Декабристы, вышедшие из этого и из ближайшего к этому поколения дворянства,
утверждали, что именно победа 1812 г. сделала в их глазах не только
крепостное право, но даже и дальнейшее существование самодержавного
деспотизма явлением совсем непереносимым в моральном отношении.

Наполеон вышел из пределов России. Но борьба с ним не только не кончилась,
а еще разгоралась, и что выйдет из затеваемого Александром заграничного