для вручения Винценгероде". Эти слова подчеркнуты самим С. Г. Волконским,
который прибавляет: "Я указываю на эти последние слова, как на странный
факт того, что государь себя подчинял какой-то двуличной игре с Аракчеевым
и как доказательство силы Аракчеева у государя".

Волконскому не суждено было передать эту странную беседу с царем генералу
Винценгероде: пока он ехал из Петербурга в действующую армию, Винценгероде
был взят в плен и, как читатель увидит дальше, чуть было не расстрелян
Наполеоном. Но все равно - ясно, что ни Винценгероде и никто из подобных
ему борцов за интересы казны ни малейшей поддержки со стороны царя не
имели, и помещики могли и впредь спокойно продавать русской армии продукты
по "фабулезным ценам", чувствуя за собой прочную защиту в лице
"новгородского помещика" Аракчеева. Ни с этим "новгородским помещиком", ни
с другими помещиками вообще Александр Павлович никогда не считал
благоразумным ссориться, хотя очень хорошо понимал, что Винценгероде прав в
своих действиях, а князь Волконский искренен в своих общих отзывах.

У Аракчеева пред глазами были высокие образцы для подражания.
Наиболее резкий контраст героическому самопожертвованию народных масс
являло то, что происходило в верхах. Ограничимся одним, но зато особо
показательным примером.

Царский брат цесаревич Константин Павлович, укрывшись от войны в
Петербурге, времени даром не терял. Он представил в Екатеринославский полк
126 лошадей, прося за каждую 225 рублей. "Экономический комитет ополчения
сомневался, отпустить ли деньги, находя, что лошади оных не стоят". Но
государь приказал, и Константин получил 28 350 рублей сполна, а затем
лошади были приняты: "45 сапатых застрелены немедленно, чтобы не заразить
других, 55 негодных велено продать за что бы то ни было, а 26 причислены в
полк". Это было единственной "услугой", оказанной отечеству Константином
Павловичем в 1812 г. В. И. Бакунина в своих интимных заметках говорит по
поводу этого поступка Константина, что "язык недостаточен", чтобы приискать
"название истинно выразительное" для подобных деяний; "надобно изобрести
новые", достаточно "выразительные" слова, чтобы восславить Константина
Павловича так, как он того заслуживает [17].



                                     5



Несмотря на постепенно все возрастающее в народе чувство ненависти к врагу,
несмотря на отсутствие сколько-нибудь приметных оппозиционных настроений в
дворянском классе русского общества, правительство было в 1812 г.
неспокойно. Бедственное начало войны, нелепый Дрисский лагерь немца Фуля,
где чуть было не погибло все русское войско, погоня французской армии за
Барклаем и Багратионом, гибель Смоленска - все это очень волновало умы и в
дворянстве, и в купечестве, и в крестьянстве (особенно затронутых
нашествием в сопредельных с ними губерниях). Слухи о том, что сам Багратион
считает Барклая предателем, что по армии шныряет немец Вольцоген, немец
Винценгероде и другие, придавали особенно зловещий смысл этому бесконечному
отступлению Барклая и щедрой отдаче неприятелю чуть не половины Российской
империи. Сдача и гибель Москвы довели раздражение до довольно опасной
точки. Мы видели, в каких выражениях и в каком тоне предостерегала царя его
сестра Екатерина Павловна.

Александр был в тревоге, и в такой же тревоге были в этот критический
момент окружающие его. Балашову, министру полиции, уже давно не нравились
некоторые проявления слишком, так сказать, рассуждающего патриотизма. "Кто
это вам позволил, господа?" - так он приветствовал дворян, приезжавших в
столицу повергнуть свои чувства "к подножию престола". Так же был настроен
и Ростопчин, готовивший, как мы видели, фельдъегерские тройки для слишком
активных московских патриотов в июле 1812 г. Корпус жандармов тогда еще не
существовал, дело политического выслеживания было поставлено довольно
кустарным способом, любители и добровольцы играли значительную роль.
Министерство полиции во главе с Балашовым, петербургская полиция во главе с
французом Жаком де Сангленом, министр внутренних дел Козодавлев,
конкурирующий с Балашовым и де Сангленом, Ростопчин, которого они все
ненавидели и который их не терпел, - все эти власти занимались, во-первых,
подсиживаньем друг друга, во-вторых, собиранием придворных и великосветских
сплетен, в-третьих, перехватыванием чужих писем.

Россия полна была наполеоновскими шпионами обоего пола и всех мастей, и эти
шпионы преспокойно сидели в Петербурге, в Москве, в Одессе, в Риге, в
Кронштадте вплоть до нашествия, а многие остались и после нашествия и
служили верой и правдой Наполеону, когда он был в Москве. Никого из них все
эти русские полицейские следопыты не уследили, а между тем сколько было
возни с организацией этой слежки! И в какой хаос пришло это дело при
военной грозе 1812 г.! Приведу документальные примеры.

Владелец большой суконной и шерстобитной фабрики в селе Бондарях,
Тамбовского уезда, француз Лионн был заподозрен в шпионстве в пользу
Наполеона. Опасаясь возмущения патриотически настроенных рабочих,
центральные и местные власти заботились не столько о том, чтобы обезвредить
шпиона, сколько о том, чтобы прикрыть самый факт шпионажа и не довести его
до сведения рабочих. Министр внутренних дел писал тамбовскому губернатору:
"Весьма опасно, чтобы огласка не довела крестьян-фабричных до возмущения и
до остановки работ на фабрике".

После гибели Москвы, когда правительство было особенно неспокойно, оно даже
совершило в области расследования внутреннего шпионажа некоторые
необдуманные поступки, на которые люди, в этой сфере имевшие и дар и
призвание, взирали с большим неодобрением и опасениями. Тут мы
наталкиваемся на нечто вроде порицания ученого знатока и специалиста против
увлекающихся дилетантов, которые, не изучив техники дела, думают, что можно
все взять одними лишь порывами и широкими стремлениями.

В самом деле. Сидит в Нижнем-Новгороде переехавший из занятой Москвы
помощник директора Московского почтамта Рунич, тот самый, который