большие и малые, а  этот  жалкий  людской  огрызок  не  затерялся  и  не
растерялся, не исчез, не стал жертвой жестокости, царившей  повсюду,  а,
как и прежде, жил в недрах султанского дворца, пережил все,  выжил,  как
червяк в яблоке, держался крепко, как клещ и  овечьей  шерсти.  Сказать,
что Кучук выжил, - не сказать ничего. Если бы воскрес Ибрагим, свидетель
величайшей покорности и униженности Кучука, он никогда бы не узнал  того
маленького  замызганного  евнуха  в  нынешнем  поваре  великого  визиря,
холеном, обмотанном шелками, вычищенном и надушенном,  будто  султанская
одалиска. Теперь в запутанной иерархии  султанских  кухонь  над  Кучуком
стояли только мюшерифы - вельможные  надзиратели  этих  сладких  адов  и
блюстители  султанского  здоровья.  Все  остальное  было  ниже   Кучука,
подчинялось ему, прислуживало, послушно выполняло его веления, капризы и
пожелания. Будто настоящий  паша,  степенно  ходил  Кучук  между  своими
подчиненными, поучал, какими  должны  быть  те,  кто  готовит  пищу  для
высочайших особ империи, - чистыми  и  опрятными,  с  головами  бритыми,
руками  вымытыми,  ногтями  остриженными,   трезвыми,   не   сварливыми,
покорными, быстрыми, рачительными, хорошо знать вкус,  потребности  всех
тех, кто выше. Еда для человека то же самое, что и речь.  Словом  можешь
пробиться сквозь крепчайшие стены, куда  не  пробьется  никакое  войско,
точно так же  через  желудок  можно  добраться  до  сердца  даже  такого
человека, который и сам не знает, что у него есть сердце. Коржик с медом
может сделать ласковым даже янычара. Кучук  благодарил  случай,  который
привел его на султанские кухни и там оставил, а еще  благодарен  он  был
той случайной ночи,  которая  началась  когда-то  для  него  смертельным
ужасом, но обернулась неожиданной тайной властью над всем, что  видел  и
слышал.
   Тогда он перепугался неистовости Ибрагима. Когда  же  его  отпустили,
когда оглянулся он  вокруг,  а  потом,  после  смерти  великого  визиря,
оглянулся еще раз, то понял, что в  этом  жестоком  мире  могут  выжить,
уцелеть только люди неистовые. Повсюду  идет  ожесточенная,  смертельная
борьба: между богом и дьяволом, между мужем и женой, между  властителями
и подчиненными, между благородным  и  подлым,  -  и  всюду  побежденные,
поверженные, уничтоженные, растоптанные, а над ними те, кто умеет урвать
для себя, кто умеет кусаться,  бить  и  идти  по  трупам,  торжествовать
победу.
   Кучук понимал, что никогда не сможет быть победителем. Но жертвой  он
тоже не хотел быть, тем более что ему казалось, будто он стоит у истоков
жизни, если считать, что жизнь в  самом  деле  начинается  у  котлов,  в
которых варится плов.
   Так что же оставалось делать этому ничтожному человеку? Снова  пришел
на помощь случай, подсказавший: держаться  середины,  быть  ни  тем,  ни
другим, стать пристальным наблюдателем  ожесточенной  борьбы,  что  идет
вокруг,  прислушиваться,  выслеживать,  улавливать  самое   сокровенное,
упорно собирать, как собирает пчела нектар, и нести  своему  повелителю.
Великий визирь Ибрагим сказал в памятную  ночь:  выслеживать  султанскую
любимицу Хуррем и все о ней - в его собственные уши.
   У Кучука в ту ночь не было выбора.  Либо  соглашаться,  либо  смерть.
Если бы не тот несчастный случай, который поставил  жалкого  раба  перед
всемогущим  садразамом,  Кучук  так  и  прожил  бы   в   своей   рабской
незаметности, не причиняя никому ни добра, ни зла. Но  речь  шла  о  его
собственной жизни. Никого нельзя упрекать в нелюбви к виселице. У таких,
как Кучук, в жизни не было другой цели, кроме самосохранения. Потому они
легко прощают тем,  кто  обижает  их,  точно  так  же,  как  забывают  о
добродетели. Такие рабы не бывают ни мстительными, ни благодарными.  Они
равнодушные, никакие. Если бы Кучука спросили, любит  ли  он  султана  и
султаншу, он  поклялся  бы  аллахом,  что  любит  их  больше,  чем  всех
остальных людей и даже весь мир.  Одновременно  собственный  мизинец  на
ноге Кучук любил больше, чем всех султанов бывших и  будущих.  Ненавидел
ли он Роксолану? Смешной вопрос. Почему бы он должен был ее  ненавидеть?
Тем более что была тогда почти такой же  рабыней,  как  и  он  сам.  Ну,
правда, стояла ближе к султану. Может, помнила свое происхождение лучше,
чем Кучук, который не знал о себе ничего, кроме смутных  воспоминаний  о
какой-то далекой земле, и об овцах и горах, и о колокольчике  в  овечьей
отаре "тронь-тронь",  даже  за  душу  берет,  и  море  бьется  о  скалы,
размывает берега, и сыплются камни, и пыль стоит водяная и каменная. Вот
и все. Еще помнил боль. Как сжалось когда-то сердце от боли, так  уже  и
не отпускало. Но при чем здесь Роксолана? Ее вины  в  его  несчастье  не
было никакой.
   Однако случай указал ему именно  на  Роксолану.  И  Кучук  подчинился
случайности.  Незаметно  собирал  о  Хуррем  все,   что   мог   собрать.
Подкладывал евнухам более жирные куски, вызывал на  шутки,  на  сплетни,
пересуды, злобствования. Готов был бежать к тому сказочному колодцу, где
сидят два заточенных злых ангела Харут и Марут и обучают людей  магии  и
колдовству. Свалить на худенькие плечи султанской любимицы все чары, все
странное, все злое и непостижимое! Обвинить ее во  всех  грехах,  и  чем
больше он принесет Ибрагиму таких обвинений, тем свободнее,  раскованнее
и более властно  будет  чувствовать  себя.  Вкус  власти.  Власть,  даже
таинственная, и та привлекает. Если в мире господствуют неистовые, а  он
не может проявить свое неистовство  откровенно,  -  что  ж,  он  изберет
неистовство тихое, скрытое, затаенное, и еще  неизвестно,  чье  окажется
более сильным.
   И  снова  случай,  дикий,  бессмысленный,  страшный:  великий  визирь
Ибрагим был убит, ни памяти о нем,  ни  воспоминаний,  а  Кучук  остался
один, без повелителя и покровителя, и не знал теперь,  вести  ли  ему  и
дальше свою подлую слежку за Роксоланой или потихоньку притаиться  среди
гигантских медных котлов султанской кухни и жить так,  как  жил  до  той
ночи, когда привели его к садразаму. Вспоминал о своей прежней  жизни  и
тяжко вздыхал. Как все придворные, старался тогда удержаться среди живых
и мертвых и был счастлив. Но тогда еще не познал  вкуса  власти,  теперь
уже был отравлен ее колдовским зельем и с ужасом  чувствовал:  навсегда,
навеки. Правда, на первых порах после смерти  Ибрагима  жил  не  столько
ощущением тайной власти над жизнью Хуррем, сколько страхом: а что,  если
великий  визирь  еще  кому-нибудь  велел  принимать  доносы   маленького
султанского поваренка и тот неизвестный в любой миг появится и  крикнет:
"Выкладывай-ка, что имеешь, презренный подонок, сын  свиньи  и  собаки!"
Как сказано: "Поистине господь твой быстр в наказании".
   И вот так, ежедневно и ежечасно ожидая того, кому Ибрагим передал его
падшую душу, Кучук  продолжал  выслеживать  и  вынюхивать,  собирать  по
крохам все, что мог  собрать  о  Роксолане:  что  ела,  как  спала,  что
сказала, как ходила, как одевалась, с кем говорила,  кому  улыбалась,  о