быть свидетелями зрелища, за которое  каждый  мог  поплатиться  головой.
Никто ничего не видел, не слышал, не знал.
   Роксолана смотрела на султана, видела его жилистую  загорелую  шею  в
широком воротнике халата, почему-то не могла оторвать  взгляд  от  одной
жилки, горбатой, будто всадник на коне,  который  в  вечной  поспешности
скачет, скачет, не зная куда.  Ей  почему-то  внезапно  показалось,  что
жилка эта стала хрупкой - вот-вот надломится, развеется в прах и наконец
остановит свой вечный бег.
   И неожиданно ей стало жаль этого старого человека, и что-то заплакало
в ней, подало голос милосердия и надежды. Как  кукушка,  которая  кукует
над орешником в сережках.
   Захлебываясь от рыданий, Роксолана упала навстречу  Сулейману,  а  он
осторожно гладил ее теплые волосы и глухо бормотал стих Руми:

   Разве я не говорил тебе, что я море?
   А ты рыба - разве я не говорил тебе?
   Разве я не говорил тебе - не ходи в ту пустыню?
   Твое чистое море - это я, разве я не говорил тебе?


СЕЛИМ

   Дни  были  переполнены  пустыми  и  мелкими  церемониями.  Моление  в
Айя-Софии. Посещение султаном и султаншей джамии Сулеймание, которую уже
заканчивал Коджа Синан. Малые и большие переезды султанского двора то  в
летний дворец на Босфоре, то обратно в Топкапы. Придворные  должны  были
заявлять о своем желании  быть  в  свите  Сулеймана,  тогда  султан  сам
просматривал списки и выбирал лишь тех, кого  хотел  взять  с  собой.  И
всюду должна была быть с ним Хуррем. Он словно бы  хотел  показать,  как
высоко ставит свою Хасеки,  как  прочно  связаны  они  долгом,  любовью,
будущим. Ничего не случилось, ничего не было, все умерло в  таинственной
неприступности Топкапы. Целые  сонмища  дармоедов,  окружавших  султана,
должны были  убедиться  в  незыблемости  трона,  в  постоянстве  чувства
падишаха, в твердости его намерений всегда защищать доброе имя султанши,
которая стала как бы его второй сутью. Была с  ним  всюду.  Должна  была
проявлять солидность, томилась во время бесконечных церемоний,  смеялась
вместе с султаном на открытых вечерах в  Топкапы,  которые  устраивались
после вечерней молитвы Сулеймана в Айя-Софии. Когда Сулейман приезжал  с
молитвы, двери в зал под куполами открывались и все  придворные,  вплоть
до евнухов гарема, отталкивая друг друга, наперегонки бежали к низеньким
столикам, чтобы занять место, да еще и протиснуться как  можно  ближе  к
падишаху. Сулейман с Роксоланой уже сидели за своим столиком  и  не  без
насмешливого удовольствия наблюдали за этой суетой.
   Те, кто ждал смерти Роксоланы, первыми поверили  в  новое  вознесение
султанши и изо всех сил  добивались  ее  милостей,  обращаясь  к  ней  с
множеством мелких просьб, и она удовлетворяла их, словно  бы  для  того,
чтобы убедиться в своей силе. И делала это  каждый  раз  через  султана,
испытывая его терпение, к Рустем-паше не обращалась ни разу - зять  стал
противен ей, может, и навсегда.
   Каждое лето Стамбул  задыхался  без  воды.  Двенадцать  сел  снабжали
столицу водой, и все было мало. Возле чешм  всегда  толпились  водовозы,
доставлявшие воду тем, кто  им  платил.  Бедноту  оттесняли  и  отгоняли
султанские суёлджи. Воду перепродавали, ее воровали, потихоньку отвозили
в свои сады, в огороды, ставили фонтаны для питья, тянули в  собственные
хамамы, пренебрегая  законом,  согласно  которому  для  присоединения  к
главному стамбульскому водоводу Кирк-чешме нужно было разрешение  самого
султана. Стамбульские купцы пожаловались Роксолане  на  великого  визиря
Рустем-пашу, который забрал почти всю воду из Бедестана и тайком  провел
ее в сады своего дворца, поставленного на краю Ат-Мейдана.
   Она пошла к султану и добилась, чтобы тот наложил на дамата сто тысяч
акча выплаты за украденную воду.
   Стамбул заговорил о справедливости Хасеки.
   Два сирийских купца привезли в Стамбул янтарные зернышки, из  которых
изготовляли горячий напиток, имевший цвет  и  горячий  дух  тела  черных
невольниц.  Напиток  назывался  кахве.  Сирийцы   открыли   в   Тахтакое
кахве-хану, и народ повалил туда валом, так что муллы перепугались этого
напитка и поскорее бросились с жалобой к шейх-уль-исламу. Абусууд  издал
фетву о запрещении нового напитка.  Сирийцы,  по  совету  мудрых  людей,
написали жалобу султанше, добавив к жалобе сумочку  с  кахве.  Роксолана
пригласила к себе Сулеймана и угостила его напитком.
   - Что это? - спросил султан. - Я никогда не пил такого.
   - А кто пил? - засмеялась Роксолана.
   - Этот напиток возвращает человеку молодость.
   - Я рада, что ваше величество так думает. К сожалению, великий муфтий
запретил этот напиток.
   - Запретил? Почему же я ничего не слыхал и не знаю?
   - Вам никто не сказал. Шейх-уль-ислам  в  своей  фетве  ссылается  на
Коран. Но в Коране нет ни единого слова об этом напитке.
   - Как он называется?
   - Кахве.
   - А из чего изготовляется?
   - Обыкновенные зернышки с деревца, растущего  в  Аравии.  Размолотые,
варятся с водой. Что здесь недозволенного?
   - В самом деле. Я подумаю.
   Султан заставил великого муфтия отменить  фетву.  Кахвехане  охватили
пол-Стамбула, будто пожар. Вскоре их было уже около полусотни в Бейоглу,
в Бешикташе и даже в султанском Стамбуле по эту сторону Золотого Рога.
   От Фердинанда,  который  после  добровольного  отречения  Карла  стал
императором, прибыл посланник, молодой  фламандец  Ожье  Гизлен  Бусбег.
Привез богатые подарки султану  и  султанше,  а  еще  надеялся  поразить
таинственного восточного властелина не столько подарками, сколько своими
знаниями,  потому  что  учился  в  лучших  университетах  Европы,  много
путешествовал, собирал древности, любил историю,  искусство,  разбирался
во всем редкостном и необычайном.
   Султан устроил пышный  прием  императорскому  послу.  Перед  воротами
Соук-чешме на огромном зеленом  ковре  был  поставлен  Золотой  трон  из
диван-хане,  и  на  троне  сидел  падишах  в  красно-золотом  кафтане  с
отпашными рукавами для целования, свисавшими до самого ковра, а рядом  с
ним султанша Хасеки - голубое атласное  платье  в  золотой  сетке,  шея,
руки, голова залиты потоками бриллиантов и изумрудов, и глаза  притаенно