ли жив, то ли мертв, ни единой живой души к  нему  не  допускали.  Тогда
кому же? Куда кинуться? К великому  муфтию?  У  того  только  молитвы  и
проклятия, а тут нужна сила. К шах-заде Селиму? Но пробьешься ли к  нему
и станет ли он тебя слушать, в особенности когда речь идет о его  родной
матери?
   Кучук метался в молчаливом нетерпении. Не с кем посоветоваться, не  у
кого попросить помощи, а время  летит,  каждая  минута  несет  ему  либо
поражение, либо победу, а он жаждал только победы. Иначе  зачем  же  все
его чуть ли не двадцатилетние страдания!
   В  отчаянии  и  безысходности  Кучук  кинулся  к   султанскому   зятю
Рустем-паше. Прислуживал ему целых десять  лет,  знал,  как  зол  теперь
дамат на Ахмед-пашу, который забрал у него государственную печать, решил
сказать визирю не всю правду, а только половину - об  Ахмед-паше,  а  уж
там пусть как знает. Если все закончится лишь тем,  что  дамат  столкнет
Ахмед-пашу и снова станет садразамом, то и тогда он, Кучук, будет  иметь
свою  выгоду,  -  может,  будет  считаться  довереннейшим  человеком   у
султанского зятя.
   Рустем-пашу Кучук нашел сразу. С другими визирями  паша  слонялся  по
Топкапы,  надеясь,  что  будет  допущен  в  куббеалты,   поэтому   когда
столкнулся во втором  дворе  с  незадачливым  своим  ахчи-уста,  мало  и
удивился.
   Кучук кланялся до самой земли, чуть ли не ползал перед Рустем-пашой.
   - Тебе чего? - хмуро спросил тот.
   - Хочу внести в преславные уши весть.
   - Весть? - удивился Рустем-паша. -  Таких,  как  ты,  шатается  здесь
знаешь сколько?
   - Весть о государственной измене, - прошептал Кучук.
   Рустем схватил его за ворот, поднял, с силой опустил на землю.
   - О чем, о чем? А ну, говори  до  конца,  но  если  врешь,  то  самым
большим куском от тебя остануться уши.
   Кучук зашептал ему об Ахмед-паше, об убийствах, которые должны  быть.
Об угрозе жизни султана. Об...
   Султанский зять схватил  своей  могучей  рукой  ничтожного  евнуха  и
поволок за собой.
   - Будешь со мной, - бормотал Рустем, - будешь где я. Не  ищи  мертвых
коней, чтобы снять с них подковы. Всякая птица из-за языка гибнет.
   Потом неожиданно крикнул своим людям, которые его сопровождали:
   - Взять этого ошметка и вырвать ему язык!
   Так сомкнулись над ничтожным человеком все случайности, которые  были
и должны были быть, и похоронили его под своими обломками. Потому что  в
этой жизни нет ничего вероятнее смерти.

ОТМЩЕНИЕ

   Роксолана  окружила  себя  женщинами.  Старыми,  молодыми,   важными,
владетельными и просто  без  всякого  значения.  Пряталась  между  ними,
обложилась ими, будто тучей, стояла  на  шаткой,  колеблющейся  туче,  а
могла бы стоять на туче, как вседержитель.
   Но султан ожил, вся сила стекалась к нему, притаившийся мир лежал  на
его ладони, и снова эта ладонь  должна  была  обернуться  для  Роксоланы
ладонью судьбы.
   Целый день провела в садах Топкапы. Те, что под гаремом, что смотрели
на Золотой Рог, на  Стамбул.  Розово-синий  город  и  пепельные  громады
мечетей над ними - Баязид, Фатих, Селим, а между Баязидом и Фатихом холм
Сулеймание, крупнейшей из всех джамий, которая  словно  бы  возвышается,
раскрыливается над Стамбулом, взлетает в небо, и этот гигантский  город,
пепельно-синий, холмистый, будто спина дракона, тоже  летит  ниоткуда  и
никуда, и она, усевшись на жесткой спине, бугрящейся куполами мечетей, с
вздымавшими ввысь шпилями минаретов, то розовых, будто  детское  личико,
то необыкновенно белых, будто призраки, тоже летит, но падает и падает в
сады гарема, туда, где кипарисы и платаны, туда, где железные  и  иудины
деревья, деревья для печали, для рыданий, для отчаяния.
   День не принес ей ничего. Султан ожил и  молился  в  мечети  за  свое
спасение. Молилась ли она? Только отцовской молитвой: "Ущедри зовущую со
страхом. Ущедри..."
   Султан не звал ее, может, и не вспоминал, может, и вовсе забыл, и все
забыли. Даже кизляр-ага Ибрагим куда-то исчез, пропали  все  евнухи,  не
охраняли, не следили, скрылись все враз,  так,  будто  говорили:  "Беги!
Вырывайся на свободу!" А где ее свобода, за какими стенами, просторами и
бесконечностью времени?
   Сидела в своих мраморных, раззолоченных покоях, не спала до утра,  не
смежила даже век, невольно прислушивалась к каждому шороху,  к  журчанию
воды в фонтане, к  вскрикам  своего  исстрадавшегося  сердца,  утомленно
посматривала на разметанные в  черных  настенных  кругах  золотые  буквы
священных надписей, трепетавших, как птицы в окнах. И  сердце  у  нее  в
груди трепетало так же в ожидании неминуемого.
   Почему никто не шел к ней? Куда-то исчез великий  визирь  Ахмед-паша,
пропал кизляр-ага, и молчит,  тяжко  молчит  Сулейман.  Уже  узнал,  что
хотела его смерти? Но видит бог, не убивала его  и  не  посылала  убийц,
потому что лежал мертвый. А разве можно желать смерти для мертвого?
   На рассвете неожиданно пришел вдруг зять Рустем. Скребся в двери, как
пес, изгнанный  хозяином,  втиснулся  на  белые  ковры  приемного  покоя
султанши, понурый больше, чем  всегда,  лицо  под  черной  бородой  было
синюшное, будто у утопленника.
   - Что это с тобой? - вяло поинтересовалась Роксолана.
   - Ваше величество, я снова великий визирь.
   - И так рано прибежал похвалиться?
   - Ваше величество...
   - Какой же ценой? Кого-нибудь убил?
   - Если бы...
   Она посмотрела на  него  внимательнее.  Слишком  хорошо  знала  этого
человека, к которому когда-то была  благосклонной,  потом  возненавидела
его, в дальнейшем снова вынуждена была  ему  покровительствовать,  чтобы
снова охладеть, может, и навсегда.
   - Ага, - сказала, не скрывая злорадства, - уже знаю:  должен  кого-то
убить. Может, меня? Потому и прибежал  на  рассвете.  Не  мог  дождаться
утра.
   Рустем упал на колени, тупо мыча, пополз к ней по ковру.
   - Ваше величество! Мама!
   Роксолана брезгливо отодвинулась от своего зятя.